Через неделю — хотя Гарсиа Маркес всегда говорит, что это произошло на следующий день после их приезда, — его разбудил утром Гарсиа Понсе. «Представляешь, — заорал мексиканец (однажды он побывал в Барранкилье, весело провел там время и быстро перенял манеру речи costeños), — тот дурак Хемингуэй прострелил себе башку»[688]. В этой связи сразу же по приезде в Мексику Гарсиа Маркес написал пространную хвалебную статью о почившем американском писателе. Его эссе «Этот человек умер своей смертью» влиятельный интеллектуал Фернандо Бенитес опубликовал 9 июля в литературном приложении к одной из ведущих мексиканских газет Novedades — México en la Cultura. Гарсиа Маркес, глубоко взволнованный смертью человека, которого он встретил на парижском бульваре несколько лет назад, предсказал: «Время покажет, что Хемингуэй, даже не став большим писателем, превзошел бы многих более крупных своим знанием скрытых пружин, движущих поступками людей, и, конечно, владением тайнами своего ремесла…»[689].
Маркес также заметил, что смерть Хемингуэя знаменует начало «новой эры»[690]. Тогда он еще не знал, что для него самого наступает отрезок жизни, который окажется самым скудным в плане литературного творчества: перестав писать в одном стиле, он не смог автоматически начать творить в другом. Разве он сам или вообще кто-нибудь мог подумать, что эта его первая статья в Мексике станет последней серьезной и значимой работой, которую он, прирожденный журналист, напишет за тринадцать лет?
Альваро Мутис приехал в Мексику в те последние годы, когда она была «самым прозрачным регионом». Теперь ее чистое небо все чаще окрашивали серые разводы — типичное явление конца XX в., свидетельство загрязнения окружающей среды. Вообще-то Мексика была не той страной, в которой он предпочел бы жить. Тем не менее его способность очаровывать помогла ему пробраться в высшее общество и заставить всех забыть, что он отбывал срок в тюрьме Лекумберри, и теперь он протаскивал в это неприступное и колючее, как кактус, общество Гарсиа Барча. С помощью Мутиса молодая чета нашла квартиру на улице Ренан неподалеку от центра города. Уже не впервые им приходилось спать на матрасе прямо на полу. Из обстановки у них были только стол и два стула; за столом они и ели, и работали. Так было на первых порах в Каракасе, потом в Боготе. В Нью-Йорке у них вообще была одна комната в гостиничном номере, где они жили вместе с маленьким ребенком. И вот они снова оказались без денег и были вынуждены довольствоваться малым. Гарсиа Маркес писал Плинио Мендосе: «Вот уже в третий раз за три года нашего брака мы живем в пустой квартире. В соответствии с нашими традициями — много света, много стекла, много планов и почти не на чем сидеть»[691].
Первые два месяца их преследовали сплошные неудачи. Несмотря на все усилия Мутиса и Висенса, Гарсиа Маркесу никак не удавалось найти работу. Вместе с Мерседес они часами стояли в очереди в министерство внутренних дел на улице Букарели, чтобы оформить вид на жительство. Гарсиа Маркес и сам толком не знал, в какой области он хотел бы работать, — возможно, в киноиндустрии. Им все чаще овладевали беспокойство и депрессия. Prensa Latina упорно отказывалась выплатить ему зарплату за отработанное время. Он ждал. В письме к Мендосе пошутил, что, если дела будут идти так же плохо, ему ничего не останется, как написать «Полковнику никто не пишет» — только вот повесть эта уже написана[692]. Мендоса получил известие о том, что Мерседес ожидает Алехандру — Гарсиа Маркес был убежден, что у них будет девочка, и уже придумал для нее имя, — которая должна была родиться в апреле[693]. Однако родится не «девочка, о которой я мечтал всю свою жизнь, и, как оказалось, напрасно»[694], а мальчик. Это будет их последний ребенок.
Мутис, видя, что его друг нервничает, в конце августа повез его в увеселительное путешествие к Карибскому морю — в морской порт Веракрус на побережье Мексиканского залива. До той поездки Гарсиа Маркес как-то не сознавал, что Мексика, страна пустынь и высокогорных равнин, также, в сущности, является и страной Карибского региона. Предлогом для поездки послужила планируемая публикация Веракрусским университетом в Халапе сборника «Похороны Великой Мамы и другие истории». За эту книгу Гарсиа Маркесу выдали аванс 1000 песо, что позволило ему внести плату за квартиру за месяц вперед и купить в рассрочку «третий холодильник за время нашего брака»[695]. У него не было ни денег, ни работы, а нужно было содержать жену и ребенка. Пока другие спешили вскарабкаться в грузовик революции, он утратил связь с политической жизнью Латинской Америки, в которой черпал вдохновение. Что касается литературного творчества, здесь он тоже сбился с пути: рассказ «Похороны Великой Мамы» был написан под влиянием событий на Кубе, но с Кубой, хотя и не по своей воле, он тоже расстался и теперь пытался постичь новую, совершенно другую, крайне сложную и могучую культуру, в которую не ассимилируешься за один день — на это уйдут годы. Чтобы приспособиться к Мексике, нужно ее узнать.
Как-то Мутис принес две книги в их квартиру на седьмом этаже. Не поздоровавшись, он со стуком положил книги на стол и рявкнул: «Хватит дурью маяться. Читай этого козла и учись, как нужно писать!» Мы никогда не узнаем, действительно ли друзья Гарсиа Маркеса сквернословили в те годы, но в его анекдотах они всегда «выражаются». Одна из тех двух тоненьких книжек представляла собой роман «Педро Парамо», опубликованный в 1955 г.; вторая — сборник рассказов под названием «Равнина в огне», изданный в 1953 г. Их автором являлся мексиканец Хуан Рульфо. В первый день Гарсиа Маркес дважды прочитал «Педро Парамо», на следующий день — «Равнину в огне». Он утверждает, что не читал более сильных вещей с тех пор, как познакомился с Кафкой; что «Педро Парамо» он в буквальном смысле выучил наизусть; что до конца года ничего другого не читал, поскольку все остальные произведения в сравнении с книгами Рульфо казались дешевками[696].
Интересно отметить, что тогда Гарсиа Маркес, по всей видимости, впервые услышал об одном из величайших латиноамериканских прозаиков XX в. В свои тридцать четыре года (в 1961 г.) он имел весьма слабое представление как о самом Латино-Американском континенте, так и о его литературе. А к тому времени в литературе Латинской Америки уже зародилась новая волна, которая получит название «бум», но Маркес еще не знал никого из писателей, которые вскоре станут его коллегами, друзьями и соперниками, и по большому счету не был знаком с творчеством их предшественников. Эти писатели — бразилец Марио де Андраде, кубинец Алехо Карпентьер, гватемалец Мигель Анхель Астуриас, мексиканец Рульфо, перуанец Хосе Мария Аргедас. По-хорошему он читал только аргентинца Борхеса, который во многих отношениях был наименее «латиноамериканским» из этой плеяды писателей, хотя считался самым авторитетным из них. В этом смысле можно сказать, что за время, проведенное в Европе, Маркес не латиноамериканизировался окончательно и бесповоротно, как это случилось со многими писателями 1920-х гг., и это, в общем-то, объяснимо, ведь почти все его друзья в Париже были колумбийцы. Все другие латиноамериканцы в восприятии Маркеса были ему дальние родственники, а не братья. (Типично колумбийский подход: страна, богатая на таланты, в культурном плане почти никогда не играла ведущей роли на континенте.) Настоящим латиноамериканцем Маркес станет в Мексике. Именно Мексика в 1920-х гг. инициировала в Латинской Америке большинство процессов, направленных на поиски самобытности. В 1940-х гг. ряды ее интеллектуалов пополнились высокообразованными беженцами из Испании, и теперь она стояла на пороге новой культурной эпохи.
