«Первую смерть» патриарха легко можно принять за метафору, символизирующую 1967 г., год триумфа «Ста лет одиночества», когда «настоящий» Гарсиа Маркес исчез под грузом известности и мифов: возможно, он описывал свое постепенное прощание с анонимностью, нормальностью и жизнью частного лица — процесс, который из полосы неудач 1960-х гг. перерос по иронии судьбы в кризис славы и успеха 1970-х. И возможно, он также воспринимал это как прощание с молодостью (ему как раз исполнилось сорок лет, когда был опубликован роман «Сто лет одиночества»). И не стоит особо удивляться тому, что у Гарсиа Маркеса, склонного предаваться размышлениям о старости, раньше, чем у кого-либо, начался кризис среднего возраста и наступила «осень»: в его случае кризис среднего возраста, который он переживал в Барселоне, совпал с кризисом славы. Быть может, отразив все эти уроки в художественном повествовании своего кошмарного романа, он тем самым поставил свою славу и влияние на службу благим целям, став, как и патриарх, когда тот был в расцвете сил, «хозяином всей своей власти» — только осознанно и руководствуясь добрыми намерениями.
Возможно, результатом неожиданно пришедшей к нему славы опять стало раздвоение личности, с чем Гарсиа Маркес отчаянно боролся начиная с подросткового возраста — вел борьбу, следы которой четко прослеживаются в его ранних рассказах и которая, как многие считают, была победоносно завершена с написанием романа «Сто лет одиночества». Но, быть может, решив одну проблему (с раздвоением личности), он увидел, что перед ним стоит другая: необходимость отделить то, что он позже назовет своей тайной личностью, от публичной персоны. Быть может, поэтому в романе не исключается возможность, что тело, которое люди обнаруживают в начале каждой главы, вовсе не принадлежит патриарху. Теперь, став знаменитым, Гарсиа Маркес, как и его тиран, постоянно находился в центре внимания средств массовой информации, постоянно видел собственные изображения, двойников себя самого и испытывал «странное чувство унижения, увидев со стороны как бы себя самого, — унизительным было положение какого-то равенства с этим прохвостом. Черт подери, ведь этот человек — я»[901]. Что касается официального двойника патриарха, его «общественного лица», то есть Патрисио Арагонеса, «он смирился со своим убогим уделом: быть не собою, а видимостью кого то другого»[902]. И Гарсиа Маркесу казалось, что в нем уживаются два человека: «он сам» и «его двойник». Поначалу патриарху было трудно привыкнуть к новым именам, которыми нарекали его народ, журналисты и, позже, государственная пропагандистская машина (у Гарсиа Маркеса тоже было много имен: «Габо», «хозяин Макондо», «волшебник Мелькиадес» и т. д.). Но как бы ни смущала его эта двойственность или даже множественность существования, окружающие пребывали в еще большем замешательстве, чем он.
Таким образом, автобиографический аспект увлек Гарсиа Маркеса (ведь писатель сам испытывал трудности, будучи знаменитым), пока он работал над книгой, героем которой, казалось, был человек, являвшийся его антиподом, и посему патриарх постепенно становился им самим, так же как стал им Аурелиано Буэндиа в романе «Сто лет одиночества». Только теперь Гарсиа Маркес исследовал самые темные закоулки человеческой натуры, погружался в самые глубины своей души. Патриарх, c’est moi [903]: слава, глянец, влияние и власть с одной стороны, одиночество, похоть, честолюбие и жестокость — с другой. Писатель, севший писать книгу о власти и славе в конце 1950-х гг., через много лет испытает эти явления на собственной шкуре. Насмешка судьбы, что и говорить. Во всяком случае, к тому времени, когда он приступил к окончательному этапу работы над книгой, он уже тоже был знаменит и влиятелен, тоже был одинок, тоже был «тем», «другим». Литературный монстр, которого он создал с намерением высмеять и развенчать (не исключено, что таким людям он всегда завидовал, хотел стать таким), был иллюстрацией того, во что превратился он сам.
В интервью, что он дал Хуану Госсаину в 1971 г., Гарсиа Маркес увязал темы любви и власти. Утверждая, что все его персонажи в какой-то мере автобиографичны, он заявил: «Видишь ли, старина, жажда власти — это результат неспособности любить»[904]. Это его заявление — для читателя путеводная нить, помогающая проследить скрытую связь между всеми романами Гарсиа Маркеса, заглянуть во все потайные уголки нравственно-психологического лабиринта, созданного творческим воображением писателя. Возможно, поначалу, по мере того как постепенно рос его собственный потенциал, он стал фантазировать о том, что мог бы иметь это все: мог бы добиться власти, и его бы за это любили. Потом, в конце 1960-х — начале 1970-х гг., оказавшись под бременем славы, Гарсиа Маркес, человек огромной выдержки, огромного лингвистического дарования, знаток психологии человеческой души (а также обладающий даром убеждения, неимоверно чуткий и восприимчивый, активный и в непубличной деятельности), неожиданно осознал, что в публичной сфере он находится во власти других, зачастую менее талантливых людей — критиков, журналистов, агентов, издателей, приспешников. И это он, бывший репортер, пользовавшийся отпущенной репортерам властью, теперь сам оказался во власти репортеров. Он превратился в символ, в товар широкого потребления, стал сам себе не хозяин. Неудивительно, что Кармен Балсельс стала столь важна для него: она была для него «агентом» во многих отношениях, а не только заключала от его имени договоры с издателями. Без сомнения, она также помогла ему осознать, что он, как и любой другой человек, может стать «хозяином всей своей власти».
Вот тогда-то, быть может, как и герой его романа — диктатор, он решил сам контролировать свое публичное «я», решил создать еще одно свое «я» (в котором будет отражена лишь часть его самого, но теперь ему придется выбирать для себя имидж). И вместо того чтобы негодовать на свои затруднения, он примет свое знаменитое «я», воспользуется своей славой, превзойдет всех своих конкурентов, станет человеком, наделенным властью и влиянием, обретенными не только в результате публичного успеха, которого он добился за счет творческой деятельности, но и благодаря своему личному обаянию, своей скрытой человеческой гениальности.
Ибо диктатор, каким бы грубым он ни выглядел в изображении Гарсиа Маркеса, как политик был гением — по очень простой причине: он «видит всех насквозь, знает, кто чем дышит, в то время как его собственных мыслей и замыслов не может угадать никто»[905]. «Сам себе на уме», патриарх был «кристально чист в своей способности видеть настоящее и будущее других людей»[906]. Он был невероятно терпелив, и победа в итоге всегда оставалась за ним, — как и в случае с его непостижимым и, судя по всему, незаменимым советником Саенсом де ла Баррой, когда патриарх «узрел наконец неприметную трещину, которую искал много лет в неприступной, как стена, загадочной, как колдовство, душе этого человека»[907]. Это ли не портрет самого Гарсиа Маркеса, всегда стремящегося «одержать верх» над всеми, кто бросал ему вызов: над друзьями и родными, над женой и любовницами, над собратьями по ремеслу (Астуриас, Варгас Льоса), над целым светом? И не станет ли Фидель Кастро единственным человеком — его собственным патриархом, фигурой сродни его деду, — над которым он не сможет, не посмеет, даже не пожелает одержать верх?
И тот, кто читает этот роман, сосуществуя, пусть и неохотно, с патриархом, усваивает урок — модернистский, можно сказать, — суть которого заключается в том, что жизнь, конечно же, невозможно понять, но при всех наших заблуждениях и современных релятивистских воззрениях есть определенные моральные «истины», которые остаются неизменными[908]. Это — милосердие и сострадание, а также власть, ответственность, солидарность, преданность и, наконец, любовь. Возможно, именно эту сложную взаимосвязь аспектов человеческого бытия усвоил сам Гарсиа Маркес на пути к славе. Возможно, он не понял бы эту взаимосвязь, если б не стал знаменитым. Хотя, наверно, постичь ее способны лишь влиятельные и знаменитые, даже если в процессе постижения наиболее влиятельные, как сам патриарх, укрепляя свою власть, свой авторитет, становятся еще более отвратительными людьми. И вполне возможно, что, скажем, в 1972–1975 гг. в своих интервью о политике и нравственности рассуждал уже другой Гарсиа Маркес, на собственном опыте познавший то, что прежнему, относительно наивному и «непорочному», Гарсиа Маркесу по-настоящему нравилось, и, познав это, он решил, что теперь, когда вместе с приходом славы ему открылась истина, он все силы приложит к тому, чтобы стать лучше и творить только благо.
