С этой точки зрения «Сто лет одиночества», безусловно, осевое произведение в жизни и творчестве Гарсиа Маркеса, знаменующее конец Макондо (мир, прежде не ассимилированный писателем) и начало «Макондо» (его удачный образ, который он с успехом обрисовал и оставил позади себя); конец безвестного существования, фактически анонимности автора и начало его «могущества» (как покажет «Осень патриарха»); конец его модернистского периода и начало постмодернистского этапа. Если мыслить более широко, «Сто лет одиночества» — осевое произведение во всей латиноамериканской литературе XX в., единственный бесспорно исторический и канонический роман мирового значения, созданный культурой этого континента. В еще более широком понимании этот роман — часть всемирного явления, знаменующего конец всей предыдущей «современности» с выходом на мировую арену пост-колониального третьего мира и его литературы (посему параллельно такое важное значение придается Кубе и Кастро), конец периода, который, можно сказать, начался с Рабле (он попрощался со Средневековьем, высмеяв его мировоззрение) и нашел подтверждение у Сервантеса; конец, провозглашенный «Улиссом» и, как можно смело заявить, подтвержденный романом «Сто лет одиночества»[821]. В общем, по всем параметрам «Сто лет одиночества» имеет огромное историческое значение, хотя осмыслить это — даже саму возможность этого — не так-то легко.

В апреле — мае 1968 г. семья Гарсиа Барча сделала свою первую вылазку за пределы Испании — в Париж и Италию, где Джанджакомо Фелтринелли готовил к печати первое издание «Ста лет одиночества» на иностранном языке. По случаю выпуска новой книги Фелтринелли обычно устраивал презентацию — зрелищное мероприятие с участием средств массовой информации, которое значительно повышало статус писателя как знаменитости. Но, хотя Фелтринелли представил Гарсиа Маркеса как «нового Кихота», последний, оставаясь верным своему слову, отказался принимать участие в торжествах или иметь какое-то отношение к рекламе своего романа. Он считал, что издатели эксплуатируют писателей и что со своими делами они должны разбираться сами: «Издатели не помогают мне писать мои книги, так с какой стати я должен помогать им продавать их?»[822]

Конец этого европейского турне по времени совпал с парижскими революционными событиями в мае 1968 г. Гарсиа Маркес почти не упоминает об этом грандиозном историческом явлении, а вот Карлос Фуэнтес и Марио Варгас Льоса поспешили в Париж, чтобы своими глазами увидеть волнения. Фуэнтес написал известный репортаж очевидца под названием «Париж: майская революция», в котором проанализировал причины поражения восстания[823]. Конечно, Гарсиа Маркес был разочарован результатом парижских событий, но вообще-то он не верил, что французской буржуазии и даже студенческой молодежи под силу изменить положение дел в стране и преобразовать культуру, вызывавшую у него большие сомнения; в любом случае его взор был решительно устремлен на Латинскую Америку. Тем не менее он решил вернуться в Париж на лето, а после написал о своих впечатлениях Плинио Мендосе:

Да, да, Гарсиа Маркес снова встретил Тачию. Она вот уже несколько лет жила с французским инженером Шарлем Рософфом 1914 г. рождения. Его родители покинули Россию после подавления восстания 1905 г. В 1917 г. его отец вернулся туда, чтобы принять участие в революции, но потом разочаровался в ней и в 1924 г., после смерти Ленина, вновь уехал. До знакомства с Рософфом у Тачии было несколько недолговечных романов, но новой любви она не нашла, хотя Блас де Отеро вновь отыскал ее в Париже и попытался разжечь в ней былую страсть. По иронии судьбы именно Блас в 1960 г. свел ее с человеком, за которого она вышла замуж. И вот теперь, в 1968 г., Гарсиа Маркес снова вернулся в ее жизнь. «Мы встретились в нашей квартире в Париже; я очень нервничала. Мы все были исключительно предупредительны, оживленно болтали, но на самом деле атмосфера была очень напряженной. Все чувствовали себя странно, испытывали неловкость. Но старались вести себя „как ни в чем не бывало“, не подавали виду, что нам трудно».

Гарсиа Маркес все еще находился в Париже, когда 21 августа Советская армия вторглась в Чехословакию, чтобы подавить движение демократических реформ, известное как «Пражская весна», которое инициировал Александр Дубчек, недавно избранный первым секретарем ЦК КП Чехословакии. «Пражскую весну» Гарсиа Маркес расценивал как гораздо более серьезное событие, чем парижские волнения, ибо она продемонстрировала, что советский коммунизм не способен эволюционировать. Плинио Мендосе он сказал: «Мой мир рухнул, но, думаю, может, оно и к лучшему: когда тебе ясно, без нюансов, показали, что мы стоим между двумя империализмами, одинаково жестокими и хищническими, это в какой-то степени освобождает сознание… Группа французских писателей направила Фиделю письмо, опубликованное в „Обсерватер“, в котором говорится, что поддержка им советского вторжения — „первая серьезная ошибка кубинской революции“. Они хотели, чтобы мы его подписали, но мы категорически заявили: свое грязное белье мы стираем дома. Однако правда заключается в том, что, на мой взгляд, выстирать его будет не так-то легко»[825].

В политическом плане 1968 г. на его памяти был самым бурным. В январе Колумбия впервые за двадцать лет восстановила дипломатические отношения с СССР, а в августе страну посетил папа Павел VI, впервые в истории папства приехавший с визитом в Латинскую Америку. (В своем рассказе «Похороны Великой Мамы» Гарсиа Маркес предсказал такой визит.) В апреле в Мемфисе был убит Мартин Лютер Кинг, в июне в Лос-Анджелесе — Бобби Кеннеди; в том же месяце в Нью-Йорке застрелили Энди Уорхола; в августе в Чикаго во время съезда Демократической партии полиция разогнала антивоенную демонстрацию, в ноябре Ричард Никсон был избран президентом США. И конечно же, майские выступления французских студентов в Париже, действовавших по большому счету без поддержки рабочих; вторжение СССР в Чехословакию, которое одобрила Куба. В первых числах октября, буквально перед открытием Олимпийских игр, впервые проводившихся в стране третьего мира, мексиканская армия убила сотни безоружных рабочих в Тлателолько (Мехико). Все это происходило, пока Маркес сидел в Барселоне — работал над романом о «патриархе», живя в условиях настоящей диктатуры[826].

Что касается Испании, Гарсиа Маркес так мало интересовался политикой этой страны, что многие в Барселоне считали его «аполитичным». В период его пребывания в каталонской столице проводились две крупные сидячие забастовки, в ходе которых выкристаллизовалась оппозиция франкистскому режиму. В этих забастовках участвовали многие друзья Гарсиа Маркеса, в том числе Варгас Льоса и фактически все основные члены «божественных левых». А он сам — нет. Спустя тридцать лет Беатрис де Моура сказала мне: «В те дни Габо был абсолютно аполитичен. Аполитичен с большой буквы. Он никогда не говорил о политике; вообще нельзя было понять, что он об этом думает. В ту пору было неприлично не интересоваться политикой. А Габо не интересовался»[827].