— Меня интересует, как сложилась судьба одной еврейской семьи, которая переехала в прошлом году в Фес, — сказал Алонсо. — Не собираетесь ли вы, сеньоры, побывать в ближайшее время в Марокко?

Один из итальянцев ответил, что планирует поездку по марокканским эмиратам, и обещал навести там справки о гранадских Абулафия.

Вечером Алонсо сидел у деда в его комнате на втором этаже и рассказывал о разговоре с Пако Эль-Реем, оставившем у него впечатление чего-то до крайности неудачного и нелепого. Одна деталь в его рассказе очень заинтересовала Ибрагима.

— Ты говоришь, что после встречи ты воображал другой вариант разговора? И что эти мысли долго преследовали тебя, хотя ничего конкретного в них не было. Верно?

— Да, что-то в этом роде.

— Точно такие же переживания были у моего отца после того, как Франсиско проделал трюк с письмом о рождении племянника. Можно предположить, что, поскольку Омар был непосредственно втянут в сферу того изменения, которое Франсиско произвел с реальностью, его сознание имело частичный доступ к измененному витку. Но не такой отчетливый, как ум самого орбинавта. Поэтому воспоминания о том, что произошло в ином варианте яви, представились ему бессмысленным порождением его собственного воображения и вскоре исчезли.

— Что?! — вскричал Алонсо, когда до него дошел смысл сказанного. — Ты хочешь сказать, что у меня с Пако действительно произошел какой-то разговор, а затем он изменил реальность, и воспоминания о том разговоре сначала приняли вид нелепых фантазий, а потом и вовсе стерлись? То есть этот Пако — живой, ходящий между нами орбинавт?!

— Я допускаю такую возможность, — признал дед. — Попытайся вспомнить эти свои нелепые, как ты их называешь, фантазии.

Алонсо задумался. Воспоминания ускользали. Вместо них опять непрошено возникал облик Росарио.

Наконец он откликнулся:

— В этой фантазии я спросил его, знает ли он что-то об орбинавтах. Он ответил, что знает и что он и Франсиско — одно лицо. Что за ерунда! Как может человек, родившийся этак полтораста лет назад, выглядеть сегодня от силы на двадцать пять лет?!

— Ты не помнишь, что он еще говорил? — спросил старик.

— Потом он меня о чем-то спрашивал, и мой ответ ему не понравился. Нет, не так! — Алонсо наморщился и потер лоб. — Не то чтобы не понравился, а он как будто спрашивал для того, чтобы решить, рассказывать мне что-то или нет. И, получив ответ, решил не делать этого. К сожалению, ни его вопроса, ни своего ответа я не помню.

— Очень похоже на то, что между вами действительно состоялся такой разговор.

— Значит, он все-таки орбинавт! — заключил Алонсо.

— Да, только он не хочет делиться своими знаниями, и с этим ничего не поделаешь!

«Как жаль», — думал Алонсо, понимая, что Пако, орбинавт он или нет, имеет полное право не делиться ни с кем своим опытом.

Ибрагим пожевал губами, вглядываясь в какие-то свои мысли.

— Отчего мы боимся смерти?! — спросил он вдруг.

Алонсо непонимающе взглянул на деда.

— Почему все живые существа боятся смерти? — снова заговорил Ибрагим. — Если смерть — это прекращение бытия, то после смерти меня уже не будет, поэтому нельзя сказать, что смерть — это нечто ужасное, так как некому будет испытывать ужас. Если же это не конец существования и душа или разум продолжает свое бытие, то что же в этом страшного?

— Может быть, — предположил Алонсо, не зная, почему дед заговорил об этом, и холодея от своих предположений на этот счет, — это страх перед теми страданиями, которые зачастую сопровождают процесс умирания… Ведь люди нередко умирают больными, что доставляет их телу изрядные мучения. Кроме того, людей часто убивают. Вероятно, мы принимаем страх боли за страх смерти.

— Да, ты прав. Кроме того, нам мучительно не хочется расставаться с привычным миром и с любимыми людьми. Добавь к этому и страх неизвестности. Я скоро умру, Алонсо. — Все эти фразы Ибрагим произносил одинаковым будничным тоном, отчего внук даже не успел испугаться. У него просто возникло странное ощущение, будто дед принял неверное решение и что его еще можно отговорить.

— Неужели тебе больше не нравится жить? — спросил он тихо.

— Еще как нравится! — Дед поднял на него глаза. — Но разве от этого что-то зависит?

— А как же? — воскликнул Алонсо, подаваясь вперед. — Если твой мир создан твоим умом, то от кого же еще что-то зависит? Реши, нравится тебе жить или нет, и если нравится, то живи дальше. Обещаешь?

— Мы не знаем собственного ума, Алонсо. — Голос Ибрагима чуть-чуть окреп. — Не мне тебя этому учить. Если бы мы знали все, что происходит в нашем рассудке, мы помнили бы все свои сны, не удивлялись бы им и понимали бы их смысл. Мы всегда желали бы только лучшего для своих любимых и самих себя, и с нами никогда ничего дурного не могло бы произойти. Мы просто не знаем своего ума. Где-то в его глубинах таится решение о том, что жизнь в какой-то момент должна завершиться. Ты думаешь, я могу с легкостью проникнуть на эту глубину и изменить там что-то?

Уже стемнело, и Алонсо зажег две масляные лампадки. Их мерцающие огоньки высветили во мраке комнаты морщинистое лицо старика на фоне спинки кресла. Обратившись к этому лицу, Алонсо произнес:

— Дед, поживи еще, ладно?

— Когда так вежливо и настойчиво просят, — усмехнулся Ибрагим, — отказать невозможно. Немного поживу. А ты не забывай, что надолго я это удовольствие растянуть не смогу, поэтому навещай меня почаще.

В середине сентября Алонсо решил, что прошло достаточно времени, чтобы можно было нанести визит Саладину (так он сформулировал в мыслях свое намерение), не рискуя показаться навязчивым его новой хозяйке. Он выбрал день, когда после дождливой недели снова вернулась теплая солнечная погода.

Росарио принимала гостя на балкончике второго этажа Каса де Фуэнтес, откуда открывался вид на холмы и косогоры, поросшие низкими рощами. Говорили о недавно вышедших книгах, и хозяйка замка упомянула два новых труда Антонио де Небрихи — кастильскую грамматику и латинский словарь. Алонсо чуть не подпрыгнул: как же он забыл?! Дальнейшую расшифровку «Света в оазисе» необходимо было продолжить, используя этот монументальный словарь! Ему было очевидно, что работа станет от этого не в пример легче!

— Знаете, что сказала королева про кастильскую грамматику? — рассмеялась Росарио. — «Для чего вы написали эту странную книгу, профессор?» А он ей в ответ: «Язык всегда сопутствовал империи, ваше высочество». Рисковал довольно сильно. Ведь до него никто не пытался придать значение народному языку.

Внизу, в пределах ограды, стояла круглая беседка. К востоку от расположенной примерно в трети лиги от замка небольшой деревеньки бежала тропа из пригнанных друг к другу крупных камней. Она вела в лесок, виднеясь то здесь, то там из-за травы, подлеска и деревьев, и терялась в темной чаще.

— Эту дорогу проложили еще римляне, — объяснила Росарио, перехватив его взгляд.

Она придвинула к Алонсо графин с легким красным вином, и он наполнил оба кубка. Появился Эмилио и поставил на низкий столик глубокие тарелки с виноградом, вишней, яблоками, сладкими печеньями.

Разговор то и дело возвращался к младшему Фуэнтесу.

— Мануэль любит музыку и тонко ее чувствует, — говорила хозяйка, срезая с яблока тонкие полоски кожуры серебряным ножиком с костяной ручкой. — Это ему передалось от меня. То, что для других людей — обычные переживания, для него — мелодия и гармония. Верховая езда, любовь, природа, человеческие чувства.

— Да, я знаю об этом. Он говорил мне о музыке поглощения пространств, — вспомнил Алонсо.

— Думаю, он вдоволь наслушался этой музыки за два месяца плавания в открытом океане… — задумчиво произнесла Росарио, коснувшись пальцами локона за ухом. Алонсо казалось, что они вместе видят простертую перед ее мысленным взором бесконечную, играющими бликами, опускающуюся, поднимающуюся, рисующую на самой себе и тут же перечеркивающую нарисованное, то изумрудную, то серую, то синюю, то золотистую гладь.