Рафаэль вздохнул, подумал, сжав губы. Затем посмотрел прямо в лицо Алонсо:

— То есть ты предлагаешь нам поступить так, как ты?

— Я не предлагаю. Я спрашиваю, почему вы даже не рассматриваете такой возможности.

— А ты смог бы креститься, если бы по-настоящему верил в истинность ислама?

— Думаю, в этом случае мне было бы труднее, но если бы опасность угрожала моей жизни, то, пожалуй, я бы все равно крестился. Разве Богу нужно, чтобы мы служили ему мертвыми, а не живыми?

— Алонсо, что ты чувствовал, когда сделал это? — спросил Рафаэль. — Признаться, ты очень меня удивил! При всей твоей образованности, начитанности, при всем твоем знакомстве с идеями христиан и язычников, я все же не ожидал, что ты так поступишь. Когда-то твое мусульманство казалось мне искренним.

Алонсо задумался.

— Я почувствовал облегчение, — сказал он после паузы, — от того, что не надо больше притворяться, отбивая вместе со всеми поклоны в мечети, и досаду от того, что теперь придется притворяться, отбивая вместе со всеми поклоны в церкви.

— То есть ты думал только о поведении людей и о том, что они о тебе подумают. А о Боге ты думал?

— Мне кажется, я все время думаю о Боге, Рафаэль. Но ты все задаешь вопросы, а на мой так и не ответил.

— Видишь ли, друг мой, — Рафаэль поправил каштановую прядь, выбившуюся из-под небольшой шапочки на макушке, — я на самом деле, а не притворно верю, что Господь избрал наш народ для служения Ему и велел нам выполнять Его заповеди. И что Он, да будет благословенно Его имя, не желает, чтобы я, гранадский еврей Рафаэль бен Моше, даже для видимости исполнял заповеди чужих учений. — Рафаэль произносил отдельные слова с таким нажимом, что казалось, он делал это с заглавной буквы, хотя в его родных языках — арабском и древнееврейском — таковых букв не существовало.

— А как ты узнал об этом избранничестве и о том, чего хочет Бог?

— От пророка его Моисея, который говорил с Господом и слышал все это от Него.

Алонсо понимал, что Рафаэль по-своему прав. Если он во все это верит, как может он принять какую-либо иную точку зрения?

— Знаешь, — с горечью заметил Алонсо, — если бы за историю человечества был только один такой человек, непосредственно говоривший с Богом и получивший от него наставления, я бы тоже не испытывал ни тени сомнений. Сам бы пришел к вере такого пророка. Да и не я один. Как же можно оспаривать то, что утверждает Творец? Но ведь буквально каждое вероучение ссылается на подобных пророков, и все они разговаривали с Богом, вот только Бог передавал через них совершенно разные вещи, из-за чего их последователи воюют друг с другом столетиями. А сколько всевозможных святых, мусульманских и христианских, которым были видения Господа и Его ангелов? Как ты все это объясняешь? Неужели все эти люди просто выдумщики?

— Возможно, — предположил Рафаэль, — эти видения происходят от злого начала, которое есть в каждом человеке, наряду с добрым. Если выпить вина сверх меры, тоже можно получить видения. Да во сне нам снится всякая всячина. Неужели все это надо полагать словом Господним? Не говоря уже о том, что некоторые из этих лжепророков и лжесвятых могли и выдумывать.

— Да, возможно, — согласился Алонсо. — Но ведь не все же выдумывали. Давай рассматривать лишь людей, которые искренне считали свои переживания встречей с Божественным.

— Они ошибались, — уверенность была и в голосе, и во взгляде Рафаэля, — принимая за встречу с Божественным нечто иное.

— На основании чего ты решаешь, кто именно ошибался, а кто на самом деле говорил с горящим кустом и получал скрижали на горе Синайской?

— На основании слов, сказанных Богом Моисею, — с нажимом ответил Рафаэль.

Алонсо понял, что разговор, завершив полный круг, вернулся к начальному пункту. Ни о каком знании здесь речи не было. Речь шла именно о вере. Спорить было бесполезно. Надо было просто помочь другу. В конце концов, Алонсо уважал право любого человека верить во что угодно.

Он уже хотел сменить тему, но тут заговорил Рафаэль:

— Кстати, наша вера допускает, что в определенных ситуациях можно даже притвориться, что поклоняешься идолам. Но это лишь в том случае, если доподлинно уверен, что грозит смертельная опасность и единственным способом избежать смерти является вероотступничество. Однако в ситуации с изгнанием это не так. Несмотря на устрашающие рассказы марокканца, ясно, что погибнут не все. Многие выживут. Между тем крещение тоже отнюдь не дает гарантии на выживание. Как раз в наши дни, с тех пор как возрождена инквизиция и во главе ее стоит Торквемада, да сотрется имя злодея и память о нем, на так называемых аутодафе убивают именно тех, что крестились. Евреев и мавров, которых обвиняют в тайном следовании их прежним верам. Разве это не так?

— Да, это так, — вынужден был признать Алонсо. — Крещение не дает гарантии выживания. Но здесь я могу повторить твой довод. Не все попадут на костер. Некоторые выживут. Что-то мне подсказывает, что число тех, кто не выдержит тягот и лишений изгнания, превысит даже число жертв инквизиции. Впрочем, я, конечно, могу и ошибаться. Я не пророк и даже общепризнанным пророкам не слишком верю. Хотя бы потому, что их учения не допускают споров и самостоятельного мышления. Точнее говоря, споры есть, но они очень быстро перерастают в войну и в истребление побежденных. При этом последние объявляются еретиками. Именно так на протяжении веков вели себя и мусульмане, и христиане.

— В нашей вере споры только поощряются. — Рафаэль сделал ударение на слове «нашей». — Талмуд — это не что иное, как огромное собрание изречений мудрецов, спорящих друг с другом по каждому вопросу.

«Но только не о том, — подумал, но не произнес вслух Алонсо, — можно ли доверять основоположнику учения, который вывел евреев из египетского рабства».

— А во что веришь ты, Алонсо?

Алонсо уже не терпелось закончить разговор, но он понимал, что после искренних ответов друга не может проигнорировать его вопрос.

— Это не столько вера, сколько предположение, — сказал он. — Мне думается, что подлинное переживание является более надежным источником знания, чем вера. Ведь если я тебе скажу, что по комнате летает бабочка, а ты мне поверишь только потому, что доверяешь моему авторитету, ты будешь думать, что в комнате есть бабочка, хотя я просто принял игру света за полет насекомого. Если же на твою руку сядет бабочка, то ты точно будешь знать, что она здесь есть, даже если я тебе ничего о ней не скажу.

— Ты имеешь в виду, — Рафаэль хотел уточнения, — что для получения знания о мироздании каждый из нас должен стремиться к непосредственному общению с Богом, а не полагаться на писания, даже священные? Но ведь ты же сам сказал, что ты не пророк. Теперь же ты утверждаешь, что каждый из нас пророк.

— Я не утверждаю, — возразил Алонсо, — а предполагаю, что в каждом из нас где-то в глубине сознания скрыта эта возможность. Если Бог действительно сотворил человека по Своему образу и подобию, то вряд ли имеется в виду их внешнее сходство, ведь Бог — это не физический объект. Возможно, речь идет не о теле, а о сознании. Возможно, где-то в глубинах сознания или даже за пределами этой глубины кроется ключ к пониманию мироздания или того, что мы воспринимаем как мироздание.

— И как же до этого ключа добраться?

— Мы уже с тобой согласились в том, что видения так называемых пророков и святых настолько сильно отличаются друг от друга, что вряд ли могут быть источником знания. Возможно, они представляют собой такие же иллюзии, как горячечные фантазии пьяницы или наши ночные сны. Возможно, наш разум непрерывно их производит. И тогда весь этот мир создан именно нашим сознанием, что звучит не так уж и парадоксально, если оно божественно, то есть единоприродно Творцу или даже является Творцом.

— Смотри-ка, куда тебя занесло… — Рафаэль взглянул на Алонсо с любопытством. — Никогда ничего такого не слышал.

— А отсюда следует, — продолжал Алонсо, — что никакие умопостроения или видения нельзя считать конечной истиной, даже видения самых уважаемых нами людей и великих деятелей древности. Творящая первооснова должна быть открыта где-то за пределами проявлений нашего рассудка. И ее можно обнаружить с помощью особой медитации. Но, подчеркиваю, это лишь предположение.