Человек средних лет с оспинками на лице обратился к Мануэлю с предложением купить у него собачьего жира.

— Мы кормим им наших детей, и они от него становятся сильнее, — объяснил он, увидев недоумение Мануэля. — Если же намазать им грудь, он вылечит любую простуду, кашель или одышку.

— Где вы его берете? — спросил Мануэль. Воображение уже нарисовало ему неприятную сцену с признаками живодерства.

Ответ, однако, оказался вполне безобидным:

— Соскребаем со шкуры. Лучше всего, если собаке от восьми до десяти лет.

Догадавшись о подозрениях Мануэля, собеседник поспешно добавил:

— Вот с этой недавно сняли отменный жир. — Он кивнул в сторону лежащей на солнце псины, которая была вполне живой и даже выглядела довольной своей собачьей участью.

Мануэль оглянулся на Пако, с интересом наблюдавшего за разговором, и тот поощрительно кивнул. Что бы ни означал этот кивок, Мануэль, не понимая, почему совершенно незнакомый человек вызывает у него такое доверие, купил у рябого цыгана небольшую баночку собачьего жира.

Во всех домах и повозках, куда Пако заводил Мануэля, он видел распятия и иконы. Люди радушно встречали гостя, многие предлагали выпить и закусить, хотя печать бедности лежала буквально на всем. Мануэль не решался спросить, где же Лола. Вместо этого он проявил любопытство относительно святой, которую так и не сумел распознать. Ее лик присутствовал в каждом жилище, где они побывали.

— Это Сара Кали, — пояснил Пако.

Мануэль никогда не слышал о ней. Видя его недоумение, Пако объяснил:

— Она была египтянкой, служанкой Марии Магдалины. Однажды путешествовала на корабле со своей госпожой и ее родственницами, Марией Саломеей и Марией Якобой. На море поднялся шторм, и все четыре женщины бежали с тонущего корабля на утлой лодчонке, и тогда Сара по звездам нашла дорогу к берегу и спасла всех. Впоследствии две Марии родили святых Иакова и Иоанна. Впрочем, про Сару Кали рассказывают и совершенно другие истории. Общее у всех сюжетов то, что Сара всегда спасает кого-нибудь из святых и делает это на воде.

— Значит, она была египтянкой? Цыган тоже считают египтянами, не так ли?[43]

Пако ухмыльнулся:

— Да, первые цыгане, которые появились в католическом мире, утверждали, что они пришли из страны под названием Малый Египет. Здесь многие решили, что мы египтяне. Но я этого с уверенностью сказать не могу. К сожалению, у нас не принято записывать события и хранить эти записи. Может быть, Малый Египет это название какой-нибудь области на Балканах, как знать… Во всяком случае, когда начался массовый исход цыган, покинувших Византию из страха перед наступавшими турками-османами, они, попав сюда, не стали отрицать своего «египетского» происхождения, потому что поняли, что у католиков эта версия вызывает уважение. Руководителей первых цыганских групп принимали здесь с почетом, видя в них цыганских «герцогов» или «баронов».

— Гм… странная история.

— Люди вообще странные существа, дон Мануэль. Вы не находите? — с философской интонацией проговорил Пако, поднимая бровь. — Приходите к цыганам — к нашему табору или другому, это не имеет значения, двадцать пятого мая и посмотрите на праздник, посвященный Саре Кали. Весьма красочное зрелище, когда в память о чудесном спасении на водах пускают по реке маленькие лодочки с зажженными свечами.

Вскоре Мануэль убедился, что цыгане вообще склонны к впечатляющим зрелищам, когда начался праздник, и он увидел, как молодые парни скачут на лошадях без седел и поводьев. Любоваться их удалью в догорающих лучах солнца было захватывающе, и очень хотелось уподобиться этим бесстрашным наездникам!

Народу стало теперь значительно больше, так как из других мест в окрестностях Альхамы прибыли на повозках с мулами и лошадьми еще два цыганских табора. На вопрос о причине праздника Пако ответил, что для радости никакой особой причины не требуется. Мануэль помнил разъяснения Бальтасара относительно «особого дня», но не стал спрашивать, чтобы Пако не подумал, будто дворянин из Саламанки подозревает его народ в языческом поклонении луне.

С тех пор как Мануэль прибыл сюда, он так до сих пор не видел Лолу, но решил набраться терпения и не проявлять интереса к ней. Пако усадил его на одной из открытых повозок.

— Я вас оставлю, друг мой, — сказал он. — Все ждут, что я буду играть на гитаре.

— О, на гитаре?! Я знаю, что этот инструмент популярен в Андалусии, но никогда еще не слышал его звучания. Интересно, насколько он похож на виуэлу.

— Не могу ответить на ваш вопрос, дон Мануэль, поскольку виуэла — инструмент для благородных и я им не владею. — С этими словами Пако удалился.

Вскоре он появился вновь под громкие приветствия зрителей, рассевшихся вокруг костра. Пако опустился на приготовленное для него сиденье и стал потихоньку перебирать струны. Поначалу он делал это так тихо, что даже треск костра было слышно лучше, чем его игру. Разговоры умолкли.

Гитара оказалась похожа и на виуэлу, которой Мануэль владел вполне сносно, и на лютню. Но, в отличие от лютни, у нее был прямой, а не изломанный гриф, а строй вообще был какой-то незнакомый. Мануэль отметил, что гитара полнозвучнее других сходных с ней инструментов, и отнес это на счет ее сдвоенных струн[44].

Мануэлю было приятно почувствовать себя знатоком: дескать, у тебя свой инструмент, а у меня — свой. Однако вскоре иллюзия профессионального равенства рассеялась. Игра Пако стала громче, серии внезапных, резких ударов раскрытой пятерней ритмично чередовались с таким быстрым перебором струн, что Мануэль понял, насколько ему далеко до подобной игры. Ничего такого он на виуэле сыграть бы не мог.

Хотелось бы ему уметь вот так, как Пако, передавать чувство! Страстность, исходящая из этих струн, была очень хорошо знакома Мануэлю. Она охватывала его в моменты боя, звучала музыкой ветра и проносящихся мимо гор, когда он мчался на быстроногом коне, — музыкой поглощения пространства. Она же с детства уносила его воображение в мечтах о плавании, о далеких землях, об открытиях и странствиях.

Пако играл так, что с закрытыми глазами можно было легко вообразить, будто играют два или даже три музыканта. Один человек не способен извлекать столько звуков одновременно!

Даже сама манера игры была прежде незнакома Мануэлю. В ней не было ничего от чинных, благопристойных менуэтов. Здесь пела дикая, неокультуренная природа, что было весьма странно, ибо петь позволило ей именно искусство человека. Тем не менее каким-то необъяснимым образом она вырывалась на свободу. И на этот немолчный звон, напоминавший то хлопанье крыл огромных мифических птиц, то дробь дождя, барабанящего по настилу, в человеке откликалось нечто очень глубокое, затаенное, древнее, неназванное, не знающее имен, нечто, порождающее желание слиться с бешеным ритмом, пуститься в танец, которому нет начала и конца.

И когда казалось, что музыка достигла такой эмоциональной силы, что добавить к ней уже больше нечего, вместо того, чтобы оборваться на триумфальном аккорде, вызвав громкие крики благодарного восторга, она перешла в очередную тихую, мелодичную, выжидающую фазу, и к ней внезапно присоединилось позвякивание бубна. Его держала в руке немолодая, худая женщина в белом тюрбане, вышедшая из толпы и вставшая напротив Пако. Мануэль не сразу узнал торговку украшениями Зенобию, которую рассерженный монах в тот летний день их первой встречи хотел отправить на костер за ведовство.

Францисканец был недалек от истины. Колдовство действительно присутствовало, но не в действиях Зенобии, а в ее пении. Женщина, отбивая ритм хлопками ладони по бубну, запела негромким, хрипловатым, поначалу лишенным выразительности, будничным голосом песню с необычными словами, не похожими на знакомые Мануэлю тексты любовных серенад и героических баллад.