Консуэло учила его быть внимательным к словам, фразам и жестам женщины, к тому, как она откликается на его ласки, как меняется цвет ее кожи, извлекая из всего этого бесценные сведения о том, чего она от него ждет и в чем никогда не признается. Консуэло говорила о том, как чередовать знаки внимания со знаками равнодушия, когда демонстрировать свою страсть, а когда — скрывать ее.

— Обычно женщина разогревается медленнее, чем мужчина, — наставляла она благодарного ученика, проводя острым ноготком по его плечу, отчего в руке возникали тихие звенящие потоки. — Заставь ее поверить, что на земле не осталось ни одной женщины, кроме нее. Будь терпелив, дождись отклика. Вообрази, что вы два музыкальных инструмента, которым предназначено исполнить самое неповторимое и совершенное произведение. Вспомни, как звучит одна флейта, а как — две. Одна может лишь сыграть мелодию, а две создают гармонию. Не забывай о музыке, Алонсо!

— Боюсь, съелито, мне это сравнение не очень поможет, — признавался он. — Музыкант из меня никакой. А петь мне вообще надо запретить: все звуки получаются на одной и той же высоте.

— Если ты не владеешь голосом, это еще не означает, что ты не можешь получать удовольствия от музыки.

Как-то сам собой разговор сменил тему.

— Да, слушать музыку я люблю.

— Если бы ты научился играть на флейте простые мелодии по нотам, мы могли бы музицировать вместе. Флейта и лютня — замечательное сочетание.

И Алонсо, будучи полностью лишен музыкального слуха, стал брать у нее уроки флейты, потому что ей этого хотелось. В отличие от голоса, флейта прекрасно выдерживала правильную высоту звука, если пальцы зажимали нужные отверстия. Правда, от Алонсо требовалось не сбиваться со счета, но этому он научился быстро.

Хоть Алонсо и шутил, что в его случае флейту правильнее было бы назвать дудочкой, он вскоре убедился в том, насколько права Консуэло в своих рассуждениях о гармонии. Они сыграли вместе несколько весьма незамысловатых песенок, и тот быстро утомляющий ухо монотонный свист, который Алонсо удавалось извлечь из маленького деревянного инструмента, теперь, при поддержке искусных переборов и благозвучных аккордов лютневых струн, стал частью пусть и незамысловатого, но бесспорно музыкального действа.

— Так же и в любви, дорогой мой ненасытный вестгот, — говорила довольная Консуэло, откладывая лютню и забирая флейту из рук ученика. — Любовь — это дуэт.

Дни пролетали с непостижимой скоростью, Алонсо понимал, что его счастливая любовная одиссея приближается к неизбежному концу. Потребность в телесной близости была уже не такой сильной, как раньше. Иногда ему даже хотелось передышки. Но видеть Консуэло, слышать ее певучий голос, спорить с ней, делиться, обсуждать книги — как же мучительно будет лишиться всего этого! Мысль об этом доставляла ему почти телесное страдание. В то же время Алонсо со всей ясностью понимал, что покинет Саламанку, как только станет известно о падении Гранады. А это означало, что каждый новый день пребывания в раю над древним римским мостом был равносилен еще одному дню голодных мук для дорогих ему людей в родном городе.

Консуэло уже знала от Алонсо множество фактов его жизни. Понимая, как он беспокоится за деда, она пыталась его приободрить.

— Если в городе наступает голод, то последними его жертвами становится знать и богатые люди, так как они могли заранее позаботиться о припасах.

— Не думаю, — сомневался Алонсо, — что дед позаботился о припасах. К тому же во время голода нужна еще и охрана.

— Но ты говорил, что твой дед дружен с визирем эмира, — настаивала Консуэло. — Чего стоит дружба, если визирь бросил его в трудные времена?! Скорее всего, он позаботился о твоем деде.

Алонсо и самому приходили в голову такие мысли.

О Консуэло он знал, что она, как и он, была из рода мулади. Ее родной город, Альхама[41], пал, когда ей было пятнадцать лет. Вся семья погибла, сама она была продана в рабство. Так бы и осталась невольницей до конца жизни, если бы ее не полюбил купивший ее хозяин, человек знатный и влиятельный. Он дал ей свободу, позаботился о том, чтобы она получила превосходное образование, купил для нее дом в Саламанке, окружил ее роскошью. Сначала Консуэло не хотела называть его имя, но потом призналась, что речь идет о доне Гутьерре де Карденасе, верховном казначее кастильской королевы и градоначальнике Толедо.

— У него в Толедо большая семья, к тому же он постоянно сопровождает королеву в ее передвижениях по стране. У нас ведь нет постоянной столицы, как, скажем, у французов. А жаль. Мне кажется, Саламанка вполне соответствовала бы этой роли. — Консуэло сделала жест рукой, как бы обводя открывающуюся перед ними величественную панораму города, реки и моста.

Они часто совершали в эти дни длинные пешие прогулки. Иногда разговаривали, иногда подолгу молчали.

— И все же дон Гутьерре иногда находит время выбраться и навестить меня. После некоторых уговоров с моей стороны он даже согласился участвовать в литературном кружке. Остальные догадываются о его особой роли в моей жизни, но ни о чем не спрашивают.

— Как он относится к тому, что ты близка с другими мужчинами? — спросил Алонсо.

— Он предоставляет мне полную свободу. Разумеется, когда сам находится далеко. Но в те дни, когда он здесь, я ни с кем больше не вижусь. Думаю, он заслужил такое внимание от меня.

— Мне все равно это непонятно! — Алонсо придержал ее локоть. — Взять, к примеру, меня. Умом я тоже понимаю, что ты свободная женщина, не связанная ни браком, ни принятыми в обществе представлениями. И мне очень нравится в тебе эта свобода! Но как только я представлю себе, что ты занимаешься с другим мужчиной тем же, чем ты занимаешься со мной, что ты точно так же ласкаешь его и изучаешь его потайные места, — голос Алонсо становился все громче, и Консуэло смотрела на него так, будто впервые видит, — у меня все внутри сжимается! Такое чувство, словно кто-то вставляет внутрь меня кол! Эта картина настолько невыносима, что я немедленно пытаюсь перевести внимание на что-нибудь другое! И это я — человек, который познакомился с тобой совсем недавно. А как же дон Гутьерре, вырвавший тебя из неволи и обеспечивший эту твою безбедную жизнь и свободу?! У него больше, чем у меня, оснований ожидать от тебя полной преданности. Как же он может быть равнодушен к тому, что ты бываешь близкой с другими?

— Алонсо! — огорченно воскликнула Консуэло. — При всей своей хваленой наблюдательности и знании людей я даже не подозревала, что ты способен на ревность!

— Я и сам этого не подозревал. Я становлюсь ревнивцем, когда думаю, что потеряю тебя.

— Это потому, что ты думаешь, что обладаешь мной. — Она была очень расстроена. — Ведь если не обладаешь, то и о потере не думаешь. Что же до дона Гутьерре, то здесь все объясняется очень просто. Он настолько старше меня, что годится мне в деды. По сути, он и относится ко мне как к внучке.

Чуть-чуть поколебавшись, Консуэло внесла уточнение в сказанное:

— Ну, почти как к внучке. О других мужчинах мы с ним просто не разговариваем. Конечно, он все понимает, но не задает лишних вопросов, а я, со своей стороны, не испытываю его на терпимость. Быть может, в глубине души ему неприятно, что я не жду его месяцами, как верная жена ждет возвращения моряка из плавания. Дон Гутьерре прекрасно осознает, что я не могу позволить себе зависеть только от него одного. Хотя бы потому, что его внимание и щедрость не могут быть отданы одной лишь мне, ведь у него большая семья. К тому же никто не знает, сколько он еще проживет. Он стар и постоянно находится в центре придворных интриг, что отнюдь не безопасно для жизни и здоровья. Я не могу отказаться от внимания других богатых покровителей.

Консуэло снова вернулась к теме ревности:

— Алонсо, если ты будешь страдать из-за того, что я не принадлежу тебе, мы не сможем стать друзьями. Подумай о том, что мы оба при этом теряем. Ведь нас объединяет не только страсть.