— О, Алонсо, как мило с вашей стороны! — Она тут же поднесла вещицу к тому месту, где пряжка держала тунику, и встала перед зеркалом. — У вас есть вкус.

Он не знал, насколько искренне она говорит, но все равно был рад это слышать.

— Как и обещала, я приготовила венок победителя собственными руками. Вам осталось только облачиться в тогу, чтобы я смогла возложить вам его на голову.

— В тогу?!

Консуэло кивнула на кусок красного полотна, лежащий на одном из пуфов. Алонсо протянул к нему руку. В ладони еще жило теплое чувство контакта с ее рукой.

Отдернув руку и так и не взяв тогу, Алонсо внезапно для самого себя резко привлек Консуэло. Ее губы раскрылись навстречу ему, словно она заранее знала, что так все и произойдет.

Если бы страсть могла поднимать волны на реке, сейчас за окном разразилась бы буря.

— А тога? — прошептала она, когда их губы на мгновение разъединились.

— А тога — потом… Мы же не римляне. — Они уже каким-то образом оказались на кровати, и Алонсо продолжал бормотать охрипшим голосом, пытаясь расстегнуть ее пряжку: — Мы варвары, вестготы…

— Свирепый Алонсо, гроза женщин, — подзадоривала Консуэло, обнимая его и быстро проводя языком по его шее и уху. В ее движениях присутствовала та самая, уже замеченная им точность, и он понял, что они напоминают ему танец. Сложный, продуманный, красноречивый язык жестов, поворотов, движений рук, ног, изгибов, наклонов. Танец, ставший частью ее жизни, ставший походкой, дыханием. Можно ли научиться такой хореографии?

Еще один взрыв страсти, когда она осталась без одежды. Еще один, когда она раздела его. Казалось, вздыбилось все его существо, а не только одна часть тела.

С Консуэло все было не так, как в тот единственный раз с Надией. Тогда он боялся, что у него ничего не получится. А сейчас его это совершенно не заботило. Не было ничего такого, что могло получиться или не получиться. Просто мужчина был с женщиной, и это было главное. Он сливался с ней, — и вне этого не было ни целей, ни задач. Не надо было искать слова, не надо было думать, как следует действовать. Ему было все равно, ведущий он или ведомый, и поэтому он не мешал ей вести в танце, в котором ей все равно не могло быть равных.

Алонсо открывал ее тело, стараясь запомнить каждую мелочь, каждый изгиб. В изящном теле Консуэло жила такая пороховая смесь силы и беззащитности, что он терял от нее рассудок, и сама эта потеря рассудка при полном сознании, без сна или обморока, была долгожданным, вечно желанным отказом от обычного своего образа, от обычного осознания себя неким конкретным Алонсо, с конкретным характером, склонностями, происхождением, предысторией. Все это отпало, как шелуха, и на свободу вышло безымянное, вечное счастье бытия. Острота его требовала выхода, она нарастала до непереносимости, и наконец наступил тот миг, когда Алонсо понял, что именно испытывает вулкан, когда извергает огненную лаву.

Вскоре Алонсо уже несся ко второму извержению, ловя дыхание женщины и впитывая тонкий аромат ее благовоний, когда она вдруг довольно сильно пережала пальцами его стержень.

— Набери побольше воздуха и дыши вот так. — Консуэло вытянула яркие губы узкой трубочкой, словно играя на флейте, и с тихим присвистом выпустила воздух тонкой струей, приятно обдувая его глаза. — Делай так, каждый раз, когда почувствуешь, что вот-вот взорвешься. Это поможет тебе удержаться, чтобы мы могли вместе дойти до финала.

Алонсо повиновался. Подышал, напряжение немного отпустило, извержение вулкана отложилось на более поздний срок. Движения постепенно ускорялись, но теперь обученный мужчина, почувствовав повторное приближение взрыва, вовремя задышал так, как она его научила. Между тем размах и темп движений женщины ускорялся, щеки ее покрыл румянец, и она внезапно вскрикнула:

— Отпусти себя, не сдерживайся!

Его мгновенно прорвало, но после первого толчка, когда, казалось, его выплеснет всего без остатка, вместо этого последовала небольшая пауза из-за ответного толчка внутри ее тела. Через мгновение сжимавшая его сила отпустила, и произошел следующий толчок — многократно острее и слаще предыдущего из-за этой вынужденной задержки, после чего опять ударило что-то в ней, пережав его жезл до абсолютной невозможности терпеть, и так они толчками выплескивали друг в друга свою вулканическую природу. От толчка к толчку — с каждым его стоном, с каждым ее вскриком — блаженство нарастало, удваивалось, усемерялось.

Счастье его было всеобъемлющим, ибо это был триумф освобождения, помноженный на торжество того, кто сумел довести до освобождения свою пару.

— Отдохни немного, ненасытный… — Консуэло уложила его, обессиленного, и стала ласково и нежно, почти по-сестрински, гладить по голове. Алонсо лежал молча, улыбаясь. Вблизи глаза женщины оказались не просто зеленоватыми, а желтовато-зелеными, как у кошки.

Алонсо уловил, что за благовониями скрывается ее собственный, природный запах. Так пахнут деревья, разогретые летним солнцем.

Он решил, что заберет ее запах с собой. И куда бы он отныне ни направился, он всегда сможет вспомнить и почувствовать этот аромат таким, какой он есть. Что-то подсказывало Алонсо, что память о запахе остается даже тогда, когда годы разлуки полностью стирают зрительные и звуковые воспоминания.

— Тебе тоже надо отдохнуть, — пробормотал он почти неслышным голосом. — Ты же дошла до вершины вместе со мной.

— Алонсо, ты можешь стать величайшим любовником в истории человечества, — рассмеялась Консуэло, — по одной лишь той причине, что ты и себя не забываешь, и о женщине заботишься!

— Почему у тебя такой желтоватый оттенок кожи? — спросил он, проводя ладонью по ее бедру.

— Ем много моркови. — Она положила ему голову на плечо. — Люблю цвет шафрана. Люблю солнце.

— Поэтому ты живешь в золотом городе?

— Конечно, поэтому.

— А почему у тебя кожа такая гладкая?

— Слежу за собой, дорогой Алонсо. Благовония, умащения, притирания, ванны…

— Ты притворялась, что не слышала о Шахерезаде?

— Я притворялась, что не слышала сказки об Али-Бабе. Вторую историю я действительно не знала.

— Почему Суад не понимает арабского?

— Она с Атласских гор, в Африке. Там говорят по-берберски.

— Как ты нашла гостиницу, где я остановился?

— Если бы ты пожил здесь столько же, сколько и я, ты тоже знал бы, где останавливаются королевские чиновники, где — клирики, а где — люди, говорящие с акцентом андалусских морисков.

Ему показалось, что в воцарившейся между ними атмосфере доверительности можно задать несколько вопросов о ней самой, о том, откуда она родом, где и как научилась всему, что умеет, и так далее, но не стал этого делать, так как заметил, что характер ее поглаживаний стал меняться.

Они уже не напоминали сестринскую ласку. Скорее, Консуэло изучала его, быстро обходя пальцами плечи, уши, шею, грудь, соски, живот, — и тут непостижимым образом усилился ее аромат. Нет, она не опрыскала себя новой порцией благовоний. Усиливался именно ее собственный запах, напоминавший листья и кору. Была какая-то интимная связь между тем, что она делала сейчас руками, и этим запахом, вместе с которым Алонсо снова забыл свою предысторию, став стихией, такой же, как и она.

В этот и в следующий раз женщина позволила мужчине дойти до завершения в одиночку. Теперь его несло так, что даже специальное дыхание через узкую трубочку губ не помогло бы удержаться.

— Алонсо, милый мой варвар, — вдруг проговорила Консуэло почему-то очень серьезным тоном, когда он, обессиленный, откинулся на подушки, думая о том, что в ближайшие несколько лет ему придется отдыхать от телесных утех. — Нет ничего полезного в потере такого количества семени. И больше мы с тобой не будем так увлекаться. Мне совсем небезразлично твое благополучие и здоровье. Лишь сегодня я сделаю исключение, потому что хочу, чтобы ты понял, в чем именно состоит мой тебе дар. Сейчас я тебя измотаю, свирепый варвар. — Ее голос был почти печален. И вдруг глаза ее осветились заразительным внутренним смехом, и губы тронула улыбка.