Как видно из письма, событие потрясло меня. Письмо я отправила через Майкрофта, всевидящие глаза и длинные щупальца которого разыщут брата скорее, нежели любая почтовая служба. Уже на следующий день я получила ответ в виде телеграммы, проследовавшей за мною из «Превратностей судьбы» в Храм, где я помогала Веронике с устройством библиотеки. Грязными руками я разорвала тонкий конвертик, прочитала краткое сообщение, выдала парню-разносчику монетку и сказала, что ответа не будет.

— Что там, Мэри?

Я протянула листок Веронике.

— Из Марселя, — прочитала она. — «Аb esse ad posse», прочла она и тут же перевела: «От „это есть“ к „это возможно“». Правильно? Ну, и что это означает? От кого телеграмма?

— От бродячего знатока раннего периода иудаизма, — сымпровизировала я. — Как-то раз кто-то в Британском музее откопал где-то запись первого века о том, что вроде бы некая женщина возглавляла какую-то синагогу в Палестине. Как видишь, ответ не слишком вразумительный.

— Странно, — пробормотала Ронни, всматриваясь в строку, ища скрытый смысл. Я отвлекла ее.

— Лучше бы это перевести как «раз это случилось, значит, это возможно». Неплохой лозунг для движения феминисток, согласна?

— Н-не знаю. Пожалуй, нет. Сначала все-таки возможность.

Я изъяла у нее листок и засунула его в карман брюк.

— История пестрит странностями, бесследно сгинувшими неиспользованными возможностями, многие из которых могли бы послужить новым началом.

Дискуссия отклонилась на Жанну д’Арк, королеву Елизавету, женщин, упоминавшихся в Новом Завете, Жорж Санд и заблудилась в тумане теории.

Вечером того же дня у нас состоялось занятие с Марджери. Мари впустила меня и принесла чай, избегая смотреть мне в глаза, но умудряясь, тем не менее, передать свое ко мне презрение, превосходство надо мною и общую неприязнь. Она каким-то образом забыла о том, что произошло с ее госпожой, запомнив лишь, что я ее обманула, унизила, а сама Мари вела себя при этом как последняя дура. Я внимательно изучала свои руки, пока горничная не разгрузила поднос и не закрыла за собой дверь. Тогда я повернулась к Марджери.

— Марджери, что случилось? И каким образом вы исцелились?

Она рассмеялась.

— И вы туда же? Мари полагает, что я была на краю гибели. Непонятно, с чего она это взяла. Ну, у вас-то больше здравого смысла, Мэри.

— А вы, стало быть, не были на краю гибели?

— Какой гибели? Я порезала палец о разбитое стекло и нечаянно испачкала лицо.

Она продемонстрировала мне левую руку, выставив вперед залепленный пластырем средний палец.

— Но рваное платье…

— Да, зацепилась о край книжной полки кружевом.

— А зачем же его жечь?

— Какая вы любопытная, Мэри. Не терплю я крови, вот и сожгла.

— Можно посмотреть на палец поближе?

Она слегка пожала плечами и сунула мне палец под нос. Я осторожно удалила пластырь. Порез глубокий, несомненно, от острого края стекла. И не было этого пореза на пальце в четверг.

Делать нечего, обсудить не с кем. Мари, единственная свидетельница происшествия, ориентирована на забвение. Зря я не захватила с собой Ронни. С ее помощью я могла бы добиться от Марджери ответа. Оставались лишь мои собственные глаза, а я уже начинала в них сомневаться. Я отпустила руку Марджери, и она замотала палец.

— Я благодарна вам всем за заботу, но лучше приберечь ее на какой-нибудь более серьезный случай. Мало ли, вдруг инфлюэнцу подхвачу…

Марджери повернула руку ладонью кверху, проверяя, хорошо ли лег пластырь, и замерла. Она пристально смотрела на то место на запястье, которое в четверг вечером было отмечено ссадиной с капельками крови, очевидно, полученной при попытке закрыться от удара железного кольца, сжатого безжалостной рукой.

— Милость иногда даруется недостойным, — прошептала она еле слышно. И тут же, повернув голову ко мне, спросила легко и непринужденно:

— Чай как всегда, сливки, без сахара?

На том занятии мы обсудили одно из ключевых слов ее проповедей: любовь. Я рассказала о древнееврейских корнях ахев- и хесед-, хашак-, дод-, рахам-, реа-, о греческих агапе- и филеас-, попутно упомянув и эрос-, хотя последний в Новом Завете не встречается.

Марджери очень живо реагировала на материал, но между нами оставалась определенная дистанция: я не могла не думать о том, с какой легкостью она лжет.

Занятие закончилось, я собирала книги. Марджери встала, достала одну, лежавшую подальше, и протянула мне. Я снова взглянула на пластырь и решила попробовать еще раз.

— Вы так и не скажете мне, что произошло?

— Я уже сказала, Мэри. Ничего не произошло.

— Не знаю, что о вас и думать, — сокрушенно вздохнула я.

— Представьте себе, Мэри, я тоже не знаю, что о вас и думать. Не могу постичь мотивов человека, уделяющего столько времени и внимания Богу, в которого он практически не верит.

Я задохнулась, как будто получила удар в солнечное сплетение. Она внимательным взглядом оценила мою реакцию.

— Вы, Мэри, верите во власть идеи Бога над умами людей. Вы верите в то, как люди размышляют о непознаваемом, тянутся к недосягаемому, как они формируют свои несовершенные жизни, посвящая самое ценное в своем ничтожном бытии существу вне бытия, существу, создавшему бытие, создавшему из ничего Вселенную и распоряжающемуся ею. Но вы отказываетесь признавать очевидное, отказываетесь признать, что Бог может внести конкретные изменения в конкретную человеческую жизнь. — Марджери печально улыбнулась. — Нельзя быть такой холодной, Мэри. Если вы холодны, то и Бог ваш холоден. Холодные друзья, холодная любовь… Бог не холоден, Он никогда не был холоден. Бог пышет жаром, жаром тысяч солнц, жаром воспламеняющим, но не испепеляющим. Стремитесь к теплу, Мэри, стремитесь к теплу! Вы боитесь тепла, вы воображаете, что способны в согревающих лучах сохранить свой интеллектуальный холод. Вы воображаете, что можете любить разумом. Во время проповеди, дорогая моя Мэри, вы слушаете меня, как зверь лесной издали следит за костром. Вы боитесь, что, подойдя ближе, потеряете свою свободу. Но вы не сгорите. Я не порабощу вас. Любовь не порабощает. Любовь несет жизнь. Стряхните свои академические оковы, Мэри, заклинаю вас.

Слова ее затопили меня, нахлынули гигантской волною, лишили возможности вздохнуть. Затем волна схлынула, потянув меня за собой; мне пришлось изо всех сил сопротивляться ее мощному течению. Но когда спасение приблизилось, я ощутила ужас от его неизбежности.

Отделавшись ничего не значащими кивочками, улыбочками, хмыканьями и угуканьями, я спаслась бегством, убеждая себя, что Марджери уклонилась от ответа на мой вопрос. Увы, в глубине души я знала, что это не так.

На следующее утро я отправилась в Оксфорд с сильным желанием «отряхнуть прах» с сапог. Отрешиться от замешательства, вызванного двуличием Марджери и событиями предшествующего четверга. К чертям все эти потуги Праведности, к чертям почетную роль наставницы Марджери Чайлд, «дворцовые интриги» храмовой элиты, злобное англо-французское бульканье Мари. Забыта и книга о мистицизме. Я не бросилась к ней за советом, не попыталась найти, что сообщает госпожа Андерхилл о побочных физических эффектах мистического действа, о воплощении преобразований духа, воспарившего в «божественном» экстазе. Как ребенок, объевшийся шоколаду, я более слышать ничего не хотела обо всем этом, да и о великом городе Лондоне, черт бы его побрал, тоже. Домой, домой!

Истина забрезжила в моем сознании, когда из тумана вынырнули шпили и башенки Оксфорда. Вот он, мой дом! Только этот город, и никакое иное место. Надо будет приобрести здесь дом. Зачем мне Лондон? Зачем мне Суссекс, если уж на то пошло? Суссекс мог остаться для меня тем, чем был для покойной матушки, летней дачей, где можно поиграть в фермершу, но этот уголок земли между реками, эти здания, одновременно эфирные и земные, притягивали душу. Кабаний холм, Марстон… Холмсу я ни к чему, лучше проявить инициативу и вырваться из-под его раздраженно-раздражающего влияния. Нужно обратиться к агенту по недвижимости.;. После двадцать восьмого!