– И вот же, блядство, вышло очень похоже. Представляешь, подхожу к дверям дома, где жил с младенчества, берусь в волнении за ручку двери – они и ее скопировали – кидаю по привычке взгляд на кованный балкончик… И оказываюсь… в огромной торговой конюшне их внутреннего «дворика» на десять этажей…
– Можно звездануться, – согласился Рыжюкас. – Леонид Ильич в похожей ситуации чуть вообще не окочурился.
– Брежнев, что ли? А он причем? – спросил Доктор.
– При том. Эти придурки из подхалимов ему сюрприз на родине сочинили. Восстановили хату, мебель, утварь, актрису наняли, загримировали под старушку-мать. Он зашел, увидел – и тут же грохнулся оземь. Еле откачали…
– Я вот – тоже… Память сердца все-таки тонкая ткань…
– Не для придурков, – согласился Рыжюкас.
5
Рыжюкас захватил с собой письмо, которое нашел в Ленкиной пачке.
Это было его собственное письмо с невероятным количеством ошибок, отмеченных красным фломастером – Ленкина работа. А письмо она ему вернула как «бесценный материал» для писательской работы. В юности, едва вознамерившись стать писателем, он стал просить друзей возвращать ему письма: на такое крохоборство они обижались, хотя иногда и выполняли эту несуразную просьбу.
Маленькая слушала внимательно, как если бы письмо было адресовано ей.
«Ленка, милая Ленка!
Я невыносимо хочу тебя видеть. Снова идти с тобой по нашему городу, о чем попало трепаться, безбожно привирая. Чтобы ты смеялась, раскачиваясь, как на ветру, и уткнувшись моськой в отогнутые ладошки. И пусть оглядываются прохожие…
Мы купим в магазине у твоего дома пачку халвы, пусть идет дождь, мы спрячемся в подъезде около военкомата. Я стану целовать твои липкие, сладкие от халвы пальцы. Мамаша всегда заставляла тебя мыть банки для варенья: твоя ладошка свободно проходила даже в узкие горлышки банок из-под болгарских помидоров…
Если хочешь, можешь даже надеть свои клипсы. И юбку колокольчиком…»
– Сейчас не носят такие клипсы, – сказала Малёк, потрогав крохотную сережку, игриво подмигнувшую на солнце, – и юбки колокольчиком давно вышли из моды. На нас, так уж точно, все бы оглядывались, как на допотопных чудиков…
Он поднял глаза…
Она сидела рядом с ним на скамейке в скверике за университетом. Улыбалась, наклонив голову…
Прошло сорок пять лет, сто лет прошло или тысяча, а она сидела с ним рядом, та же, что и тогда, только чуточку старше, выглядела вполне современно, даже круто, настолько круто, что неловко сидеть с ней рядом – на глазах у прохожих, средь белого дня.
Она была в безбожно драных джинсах цвета неба и облаков, в белой рубашке; пуговка «нечаянно» выскочила, и видно было, что ничего под рубашечкой нет и все там в полном порядке.
Вокруг звенела осень. И небо снова синее, как на картинах Леонардо. Оно стало еще ослепительнее – из-за накативших белыми горами облаков. Они неслись по небу и нельзя было оторвать от них взгляда, и невозможно было за ними уследить, потому что начинала кружиться голова… Хотя и невероятно, чтобы небо за эти годы стало осеннее… Да и Ленка права, утверждая, что прилагательные «летний», «зимний», «осенний» сравнительной степени не имеют. Нельзя, мол, сказать «более летний».
– Подумаешь!.. Более летний, может, и нельзя, – возразила Малёк. – Но чихать на это, если небо для тебя теперь осеннее, чем тогда.
6
Своей «давней предшественнице» Маленькая заметно сочувствовала, проявляя к ней забавную солидарность.
– Твоя Ленка, наверное, жалела, что так с тобой пролетела. Ты теперь вона какой… – задумчиво протянула она. – Но почему же ты ее не вернул?
– Тебе не понять, – сказал он. – Слишком уж разошлись наши пути.
– Ну конечно, где уж мне!
С той поры, когда она уехала, их пути действительно расходились неотвратимо. Из пункта «А» и пункта «Б» они двигались совсем в противоположные стороны. Как, впрочем, и страны, в которых они жили.
– Все уверяли меня, что я зря с ней переписываюсь, – говорил он Маленькой, как бы оправдываясь, он с нею почему-то часто сбивался и оправдывался, как школьник. – Она ведь не куда-нибудь уехала, а в самое логово, в ФРГ. По тем временам это казалось чудовищным. Брат провел со мной разъяснительную беседу. Он говорил, что с ее отъездом у нас все кончилось, кроме неприятностей… Она прислала мне еще несколько писем, но мать – Ленка всегда писала на мой домашний адрес – их от меня спрятала. Я, конечно, про письма догадывался, но спрашивать не стал…
– Ага… – разочарованно протянула Маленькая. – Порядки, при которых он тогда жил, ей заметно не нравились. – И что же потом?
– Потом я все время крутился, как белка в колесе. Я всегда был чем-то занят, идя в ногу со временем… Читал газеты и писал в газеты, был типичный, как теперь говорят, комсомольский «совок»… Меня увлекали необозримые перспективы. Задуматься было некогда. На этом все в стране и держалось: люди не успевали задуматься. Попав в колесо и начав вертеться, такую возможность человек получал только после шестидесяти…После шестидесяти, как любил успокаивать нас школьный физик Ростислав-в-Квадрате, будет легче…
– А дальше, дальше? Ты мне не про страну мочи, не про всякое ваше дерьмо…
– Ты и представить не можешь, сколько нам пришлось съесть этого дерьма. Хотя мы и выучивались жить, не замечая многого из того, что творилось вокруг, чем нас кормят… И улаживалось, устраивалось, мы лезли в гору, чего-то добивались… – Он помолчал. – Ас Ленкой я тогда просто смалодушничал. Чувствовал, конечно, как что-то важное теряю, но думал, что пронесет… Но не получилось. И я стал похож на рояль, в который при переезде на новую квартиру соседский мальчишка положил гантель. Машина едет, рояль подбрасывает на ухабах, гантель крушит внутренности. А сверху и незаметно – обычный полированный рояль…
– Очень красиво ты все упаковал… – протянула она удрученно. – Особенно про гантель… И как же мы ее вытащили? В какой мастерской починили наше пианино?
Последнюю фразу она произнесла точь-в-точь как сказала бы Ленка.
Опять разговором с ними невозможно управлять. Черт возьми, но за сорок пять лет хоть этому можно бы научиться!
– Подожди наезжать. И дай, пожалуйста, я закончу… Или тебе неинтересно?
– Было бы неинтересно, я бы тут не сидела.
– В конце концов я написал ей письмо, в котором все объяснил и предложил встретиться: я был уже «большим человеком» и меня собирались послать на стажировку в Берлин. Там бы мы обо всем и сговорились… Но ответа на него я не получил.
– Интересно, почему?.. Ой, я догадываюсь…
– Она вышла замуж, и у нее родился сын…
– Этого следовало ожидать, – сказала Маленькая. – Надеюсь, она не назвала его Генсом? Мне никогда не нравилось это имя.
– Она назвала его Августином. Сейчас ему сорок лет. Он торгует подержанными машинами, перегоняя их в Литву к их дальним родственникам.
– А по отчеству?
– Отчества там не заведены… Впрочем, и здесь теперь уже никого не зовут по имени-отчеству… Но если тебе так любопытно… По отчеству ее сын был бы Витюкович, или даже Витаутасович.
– Неужели она вышла замуж за этого представительного долбака?
– Папа помог ему оборваться… Им все устраивают папы… Сначала настругают отпрысков, не думая, что делают, а потом всю жизнь исправляют свою сексуальную ошибку…
7
Она сидела рядом. И смотрела теперь на него, как ему показалось, сочувственно.
Ее алый рот был чуть приоткрыт, влажные зубы светились так, что сомкнуть губы было бы преступлением, как оборвать ее связь с миром, с осенью, с белыми облаками на синем небе…
Рыжюкас протянул руку и ощутил, как пальцы напряглись от прикосновения к ее губам, губы в ответ чуть дрогнули, но не прикрылись; слабое электричество ушло по проводничкам сердечно-сосудистой системы. И остро кольнуло в глубине, как маленькой иголкой от веточки барбариса.