С Ленкой они здесь катались на лыжах. Правда, только однажды. И то только из-за того, что им повезло: снежная зима затянулась в тот год до начала апреля. Всю зиму они собирались покататься, да все никак, и только в весенние каникулы наконец выбрались – на весь ослепительно солнечный, бесконечно длинный и замечательный, как и все тогда, день.

Было уже по-весеннему тепло, солнце припекало, а ночью морозило, и лыжи легко скользили по крепкому насту, сверкающему на солнце холодной синевой… Пустяк, конечно, но до сих пор щемит легкая досада: зима уже кончалась и опять они все упустили – могли ведь накататься вволю…

Под утро он уходил, часто по-детски капризно досадуя на то, что Малёк так долго дрыхнет и ей нет до него дела: ну хоть бы во сне улыбнулась… Тем паче, что спросонья она могла и тявкнуть, и зарычать волчонком – в ответ на его даже самую ненавязчивую попытку ее приласкать.

Но к полудню он возвращался, успокоившийся и исполненный оптимизма. Приносил свежие рогалики, сыр, ветчину, сооружал бутерброды, спускался в бар за кофе и яичницей. Поднимаясь с подносом на открытом скоростном лифте, он каждый раз вздрагивал от того, как, стремительно вылетая, открывался ему вид на город, с этой точки удивительно похожий на Иерусалим. Недаром в давние времена его называли Вторым или Новым Иерушалаймом…

Когда он входил, она обычно еще спала, широко разметавшись, и босые ноги смешно торчали из-под одеяла, которое она накручивала комом перед собой, обнимая как куклу… Если же он задерживался, то заставал ее сидящей на пуфике перед зеркалом.

– Неужели нужно всегда о чем-нибудь думать?! – недоуменно говорила она. – Неужели в воскресенье утром без пятнадцати восемь я должна лежать в постели и о чем-нибудь думать?.. Неужели люди всегда о чем-нибудь думают? – удивлялась она непонятному устройству «чокнутого мира».

Она часами могла сидеть у зеркала, снова и снова укладывать волосы, льняные, как у юной Марины Влади в «Колдунье» – его любимом фильме тех лет. Забирая их наверх, она вертела головой, прогибалась и выставляла извивы тела, затем, отпуская копну и энергично ее встряхивая, смотрела, как волны льна разлетались в стороны, медленно опадая…

Совершенно его не стесняясь, она разгуливала голая по комнате, топала из комнаты в ванную и в коридор, где был встроен зеркальный шкаф, ловя взглядом свое отражение в оконном стекле и в трюмо над кроватью, и в зеркалах в ванной, в коридоре, в полированной поверхности дверей… Она была бесспорно красива, а главное – безупречно юна и уверена, что достоинства ее тела не должны пропадать без зрителей.

Он мог попросить ее принять любую позу, даже совсем непристойную, и она тут же с бесстыдной готовностью соглашалась. В этом она никогда не капризничала. А если в ресторане, где они обедали, он, уловив момент, спрашивал, не пришло ли время показать наши сиськи – именно сиськи: они специально так говорили, это была такая игра – она, мгновенно расстегнув пуговки блузки, или решительно выскальзывая из глубокого выреза майки, или по-детски задирая свитерок, выставляла ему свою налитую, готовую взорваться грудь с темными сосками, испуганно тараща на него зеленые глазищи, и только потом лукаво озиралась – не смотрит ли на них кто-нибудь из посетителей.

И все это – при том, что никакого, даже приблизительного, секса у них уже не было. Нет, они «отработали по полной», оттрахались, как перед смертью, трое сумасшедших суток у него дома, когда (после ее приезда и ночного вояжа по кабакам с его друзьями) воровски пробрались под утро в его комнату, украдкой от сестры, которую к обеду он ухитрился спровадить на дачу к подруге юности под Бирштонис.

– Реально отвязались, – подвела Маленькая итог их совместному безумству.

Но дальше – ни-ни. После аборта она ни о чем таком больше и подумать не могла… А он, с неожиданным для себя терпением, не настаивал даже на вполне бы допустимых в их положении «мелких услугах» с ее стороны, что только подчеркивало нелепость его нахождения здесь и не могло его не раздражать.

Она усаживалась на подоконник, и он чувствовал, как ее возбуждает дневной свет и открытость пространства за окном. Но номер был на девятом этаже, и ее, конечно же, никто не видел. А если и видел, то не мог рассмотреть так подробно и с таким хозяйским восхищением, как это делал он…

Ей надо было что-то решать.

Она рисовала какие-то наброски шариковыми ручками – черной и красной. Ему нравилось. Он приносил ей книги про художников. Советовал прочитать, рассказывал, как ему повезло, когда он в ее возрасте однажды вытянул счастливую карту только потому, что знал, кто такие Джотто и Мазаччо, Ван-Гог, Сезанн, Пикассо и Шагал… Она вдруг взрывалась:

– Ты опять передавил! Я так хотела прочесть про Сезанна, но теперь никогда! этого не сделаю! потому что не могу! понимаешь, не могу! ничего делать, когда меня заставляют.

Потом обиженно замолкала:

– А ты контролируешь каждый мой шаг…

И рисовать она тоже не могла – потому что ее заставляют. Хотя в чемодане у нее оказалось все необходимое: бумага, карандаши, кисти. А роскошный набор гуаши и акварели он ей подарил сразу, как только узнал, что она учится на художника-декоратора. Она обрадовалась, как ребенок набору фантиков, долго перебирала баночки и тюбики пробуя краски и растирая их кисточкой по листу, но больше к коробке не прикоснулась…

Зато они часами гуляли по городу. Он все ей показал, и про все рассказывал – сначала про детство, про дворы и Тарзанку – они отыскали это озерцо, оказавшееся на территории иностранной строительной фирмы, потом про Город, про Ленку, а потом и про всю свою стремительно пролетевшую жизнь.

Про Ленку она слушала с ревнивым интересом. А он поймал себя на том, что снова принялся пересказывать свою любовную историю. И по старой привычке стричь на этом купоны снова завоевывал симпатию собеседницы, с жаром вспоминая трогательные подробности… Что может быть интереснее для юного создания, чем рассказы о давней романтической любви, да еще из писательских уст!

Утро выдалось солнечным, хотя и холодным. Но в полдень воздух прогрелся и стало совсем тепло.

С улицы Чюрлениса (в подъезде одного из домов на ней, неподалеку от гостиницы, Рыжук после выпускного целовался на прощанье с Литл-Милкой, пока не вышел ее папахен и не отхлестал ее по щекам, заметно принизив возвышенность момента. «А есть в этом городе хоть один подъезд, где ты не целовался?» – ехидно спросила Малёк) они спустились к проспекту Гедиминаса, прошли солнечной стороной к центральной площади. Выпив по чашечке кофе в баре «Новотеля», туповатой громадой возвысившегося над бывшим сквером Черняховского, устроились на лавочке – спиной к построенному на месте школы несуразному сооружению с тонированными стеклами, где теперь разместилось правительство…

– Это смешно, – сказал он, – там, где мы ходили по партам, били лампочки и лишались невинности, теперь восседает премьер-министр…

Неподалеку они обычно и встречались. На втором этаже дома на Людаса Гиры, нелепо переименованной в Вильняус, будто в городе могут быть невильнюсские улицы, жил Витька-Доктор, он обычно высматривал их с балкона, сбрасывая в адрес друзей подколочки. В доме был узкий темный проход, по которому выносили мусор и про который знали только жильцы дома. Им фрэнды пользовались, когда домой возвращались Витькины родичи и нужно было смываться из прокуренной квартиры.

Недавно, когда возвращались из клиники, куда Рыжюкас заходил к Доктору переговорить о предстоящем аборте, едва пройдя улицу Вокечу и повернув было в сторону своего старого дома, Витька-Доктор вдруг круто взял вправо:

– Меня увольте, я там не ходок.

Рыжюкас понял не сразу, потом сообразил:

– Зацепило?

– Не то слово. Просто крыша едет. Обхожу за два квартала.

Дело в том, что дом Витки-Доктора, как и соседние здания, включая Русский драмтеатр, архитекторы снесли, вырыли огромный котлован, построили многоэтажный бизнес-центр, а копии фасадов старых зданий, изготовив на заводе, водрузили на место.