– А чем же еще можно объясняться, товарищ писатель? – она снова решила его подловить.

– Лучше всего – лопатой.

Именно так и было.

По дороге к Кафедральному собору Рыжук прихватил скребковую лопату, воткнутую в сугроб. С нею и метался по площади перед собором, как хромой и отвергнутый горбун Квазимодо.

Снег валил торжественно, как играет орган.

Именно здесь, на заваленной майским снегом площади размером со стадион, он и решил наконец высказать все. Нет, не высказать: это вовсе невозможно произнести – ни шепотом, ни проорать, хотя проорать под звуки органа в этот фантастический снегопад было бы гораздо легче – вывести, протаранив сугробы лопатой, как бульдозером, вычертить огромную строку длиною в пять букв. Сначала приступом взяв заглавную букву «Л»… Снег сразу навалился на нее.

Едва занявшись следующей буквой, Рыжук вынужден был бегом вернуться к началу, уже почти заметенному, заваленному, и снова нестись по прочерченным линиям, чтобы уже две здоровенные буквищи легли на поле огромной снежной телеграммы: «ЛЮ»…

Это уже целый слог, дальше можно бы не упираться, все уже ясно. Но ведь и вообще можно не мучиться, ведь и без того все было ясно – еще тогда, на школьном стадионе в сентябре.

Глотая слезы от хлопьев, залеплявших глаза, хромая из-за ушибленной коленки, утопая в мокром снегу, распахнув от невыносимой жары плащ, Рыжук носился по площади. Он выводил уже следующую букву, не видя ничего вокруг, упорно не понимая нелепости такого способа объясняться, да еще и в отсутствии адресата.

Вот уже три, целая тройка букв неудержимо рвалась в разные стороны, они пропадали в снегу, чтобы снова быть прочерченными этой фанерной лопатой и его черными туфлями, потяжелевшими, разбухшими от воды:

«ЛЮБ…». Рождалось на площади слово, чтобы тут же растаять, исчезнуть, кануть в Лету…

Этот снег, он не посчитался с весной и осипшими дворниками, он плевать хотел на гипсовых богов, укоризненно застывших под сводами собора, он вовсе не замечал усилий маленького человека на заснеженном поле. Он валил и валил, самоуверенно и тупо. Он ничего не понимал, как школьный учитель физкультуры, как все учителя, вместе взятые, наверняка знающие, что в таком возрасте никакой серьезной любви быть еще не может, а такой сумасбродной и бессмысленной, такой неурочной любви и вообще не бывает, а бывают одни выдумки…

Триста раз скажи «сахар», «сахар», «сахар» – во рту сладко не станет.

Это да, это наверное…

Конечно, Рыжий все выдумал. Где здесь любовь, откуда?

Но если тридцать раз произнести «люблю», что-то в тебе зашевелится. Что-то прорастет. Особенно если, не имея понятия, что на самом деле это такое, ты не сомневаешься, что здесь – Любовь. И взбираешься к ней по огромным заснеженным буквам-ступеням. Пусть слово и исчезнет под хлопьями снега. Так пропадают птицы, улетая в белый туман, оставляя лишь волнующие завихрения души. Слово-то канет, но останется постигнутым его магический смысл.

Тем более что сдаваться и уступать какому-то снегу, кстати, тоже неурочному, Рыжук вовсе не собирался. Его невозможными усилиями, его метаниями по площади от начала к концу, громадное, в триста шагов слово четко прочитывалось, несмотря на неистовый снегопад. Сил у него хватило еще и на то, чтобы вывести восклицательный знак.

И тогда на самой мощной басовой ноте мелодия вдруг оборвалась. Закружилась легкими снежинками, стихая, замирая совсем. Смолк орган.

Снег перестал.

А слово осталось.

В черном небе над ним безмолвно висела круглая луна. По ее медному лику неслись тени рваных облаков… В ее свете и в свете фонарей, ставшем вдруг ослепительно ярким, слово лежало, распластавшись, как крыло, готовое взмахнуть над площадью, над городом, над всем огромным миром – освобождая Рыжука, снимая с него тяжелые, как вериги, путы невысказанного признания.

…Вот и теперь, когда полная луна повисает над миром надраенным медным тазом, какие смутные силы бередят его душу, вызывая непонятный восторг и приливы новых волнений? Отчего наглый взгляд ночного светила пробуждает ломоту в суставах и горячий озноб изнутри, от которого хочется раскинуть руки и взмыть в пространстве, заполненном мерцающим светом и похожем на холодный нарзан…

В сторону собора Рыжий не смотрел.

В тени его портала возвышался бородатый, в кудряшках из серого гипса, гипсовый бог на гипсовой колеснице без лошадей. Простертой к небу рукой с отколотым хулиганами пальцем он, казалось, просил милостыню. Прямо под ним застыла засыпанная снегом девичья фигурка…

Рыжук не знал, что Ленка все видела.

Он и сейчас не знает, о чем она тогда думала и почему потащилась следом за ним и молчала – озябшая, в промокших туфлях и мокром насквозь демисезонном пальто. И не вспоминала больше о том, что ей надо к портнихе. А потом стояла под колоннадой кафедрального собора и непонятно чего ревела, глядя на этого несуразного психа на заваленной снегом площади, и ждала, что он наконец обернется…

Обернувшись, он бы увидел…

Но для того, чтобы научиться оглядываться, человеку нужно много пройти…

На сей раз телефонный звонок раздался среди ночи. Его попутчица сообщила, что у них в Калининграде идет дождь. Очень мило.

– Слушай, а ты про что сейчас пишешь? – спросила она, убедившись, что Рыжюкас уже окончательно проснулся. – Ну когда не пилишь эти свои дурацкие дрова…

Несмотря на неурочное время, никакого раздражения Рыжюкас не испытал. Нельзя сказать, чтобы звонку он обрадовался. Но почему-то и не удивился. Даже подумал, не включить ли ему мобильник.

– Малёк, скажи мне, пожалуйста, ты чего не спишь? – вместо ответа спросил он.

– Думаю… Между прочим, о тебе. Так ты спал или работал?

– Тоже думал.

– Жаль, что ты думал не обо мне…

На редкость сообразительная девочка. И настырная. О такой наступательной настойчивости в своих подружках он всегда мечтал…

Эх, не во время все это. Да и вообще не во время она возникла, опоздав… на много-много лет. С которыми ему и надлежит сейчас разбираться, сидя за письменным столом… Вместо того, чтобы действительно ее вытащить в Вильнюс и прокатить по полной, как теперь говорят, программе. Еще недавно он и проделал бы это, не задумываясь.

Хотя про много-много лет – полноте! Возраст здесь не помеха – ни ее, ни, тем более, его.

Уж чего он до сих пор не успел ощутить, так это своего возраста.

Оставаясь в душе мальчишкой, Рыжюкас, даже когда заглядывал в собственный паспорт, не мог поверить, что ему уже столько накрутило. И на друзей, замечая у них признаки обветшания, смотрел с удивлением, не говоря уж про студенческих подруг.

Совсем недавно одна из них (подруги всегда были чуток его старше) пригласила Рыжюкаса в ресторан на «девичник» по случаю ее дня рождения. Тряхнуть стариной. Он и пошел, утратив бдительность. И только когда с радостными воплями «Ура!.. Рыжий!.. Сейчас мы будем танцевать!» ему навстречу кинулась орава принаряженных, напомаженных, безразмерно располневших или безмерно высохших «студенческих подруг» с чудовищными седыми космами на головах, да еще и беззубо шипящих, он понял, что вляпался, попав не на день рождения, а на юбилей.

К счастью, его как почетного гостя усадили к родственникам юбилярши, среди которых оказалась и ее внучка – первокурсница журфака.

Они сидели рядом, легко нашли общий язык в критической оценке происходящего за столом, после чего – со всеми предосторожностями – тихонько слиняли, отправившись к нему в студию – знакомить юное и трепетное создание с тем, как «неприкаянно и одиноко» живут известные писатели. Тут уж «тряхнуть стариной» ему удалось по полной программе. Это был его возрастной диапазон – от 17 до 23, каким бы безжалостным он при этом не выглядел в глазах подруг, остававшихся за бортом. И Маленькая в этот диапазон вполне вписывалась. Просто сейчас ему не до того. Не за этим он сюда прикатил…