Конечно, все не так примитивно. И кроме укороченных пальто и самодельно зауженных штанов, думал Рыжюкас, у нас еще кое-что было за душой. Ну, например, собственное мнение. Первоклассное мнение обо всем и собственные взгляды.

Мы пока не придумали, мы не знали, как жить дальше, но то, как жили раньше, нас уже не устраивало. В наших головах витали туманные идеи, которые мы отстаивали с пеной у рта. Но это были идеи отрицания. Мы отрицали старину, не потому, что ее знали, а потому что решили, что ее надо отрицать. Отрицали всё, кроме модерна, кроме стекла и дюраля. Хорошо, что, пока мы раскачивались, «предки» хоть что-то немодное успели создать.

Их лупили за узкие брюки, за моду, за укороченные пальто и удлиненные волосы «а ля Тарзан», не говоря уже о готовности все отрицать. Их вызывали на школьные педсоветы, а потом исключали из институтов «за западничество и абстракционизм» (именно с такой формулировкой Рыжука выперли из института в первый раз), их таскали в милицию, где распарывали брюки и остригали шевелюры под ноль…

Разумеется, у них появились свои идеологи и кумиры – московские, столичные (они и для Вильнюса, и для Рязани были тогда до восторженного воя столичными) поэты и прозаики, которым тогда было лет по двадцать пять – тридцать. Все в свитерах грубой вязки «под Хемингуэя», они пользовались популярностью, которая «старику Хэму» и не снилась. Они читали стихи на стадионах и площадях, собирая толпы почитателей, которых разгоняла конная милиция, их повсюду поносили и клеймили, набрасываясь на столичных «выскочек» с ревностью домохозяек, оберегающих семейные устои от нашествия своры юных блядей. Это тогда считалось «защитой идеалов от поползновений». Хотя никаких покушений на партийные «идеалы» с их стороны, по сути, и не было. Если, конечно не считать таким покушением стадионный вопль: «Уберите Ленина с денег!», преисполненный, к слову, самого что ни на есть совкового пафоса, хотя бы и обновленного…

И все это – все их пижонские штучки в разговоре, их вызывающие манеры, вся их безжалостность к традициям, к старшим, все их поверхностность и проницательность, романтичность и нигилизм, циничность и даже талантливость – всё и вся в них было зачато в растерянности тех первых мартовских дней, пронесшихся, как ураган, расчистивший поле для новых возможностей…

Что ни говори, думал Рыжюкас, глядя на старшего брата, но возможности у нас действительно были – тут он прав. В том числе и возможность безнаказанно (тогда так казалось) отказаться от всего прежнего…

Недаром же в ночь после смерти вождя Ромка Чижик фомкой посбивал замки и вчистую разграбил все голубятни. А утром продал оптом голубиную стаю и сорвался на юг к какой-то мифической тетке. Пропадай все пропадом, раз уж такой ураган.

Так навсегда исчезли над дворами голубиные стаи. Домишки сразу поскучнели, подобрались, утратив высокую, трепетную связь с пространством.

Оскорбленные пацаны скинулись из последних на два билета. Даже вагонетку с Тарзанки стащили в утиль. И послали вдогонку за Чижиком Славку Косого и Зигму. Но и эти пропали без вести, навсегда затерялись в громадной стране, в бесчисленных ее перегонах и полустанках, в бессчетном числе направлений, дорог и все новых возможностей…

– И что же Отмах? – спросил брата Рыжюкас. Вот уж с кем он хотел бы повидаться.

– Работает в Мажейкяй. Директором автотреста. Ему тюрьма теперь как орден: жертва советского режима, – сказал брат. – Тебя он однажды видел по телевизору. Просил передать привет… Из него, по крайней мере, вышел толк. Может, и из тебя вышел бы толк… У порядочных людей никогда не считалось зазорным сидеть в тюрьме.

– У тебя есть веревочка? – спросил Рыжюкас примирительно.

^Что?!

– Ремешок, может быть, от портупеи?

– Это еще зачем?

– Удавлюсь.

– Ты нищ духовно, как церковная крыса, – подвел, наконец, итог разговора брат.

И выложил на стол десять сотенных бумажек:

– Это больше моей пенсии. Остальные занесу потом… Ну, я побежал – не буду мешать… К школьным друзьям-приятелям, конечно, не заходил?.. Что-то я давно никого из них не встречаю… Хотя… какие там у тебя теперь друзья… Немощные старцы…

В окно Рыжюкас видел, как, слегка подавшись корпусом вперед и глядя прямо перед собой, брат прошел по мосткам строительной площадки.

Так идут только с чувством исполненного долга.

У чудом уцелевшей в грохоте стройки яблони он приостановился. Сорвал мелкое перезревшее яблоко, надкусил. Потом пригнул ветку и сразу сорвал яблок полную пригоршню. Интересно, подумал Рыжюкас, в яблоках только витамины или тоже грубая клетчатка?

Рыжюкас долго стоял и смотрел на Ленкины окна. Что-то снова его сюда привело после разговора с братом. Было около восьми часов вечера, уже стемнело, но света в них не было, почти во всем доме свет не горел. Только на втором этаже разговаривали и смеялись. Там, наверное, были гости.

– Слабо свистнуть?

Рыжюкас оглянулся. На улице никого не было. Свет фонаря тихо падал на булыжники мостовой. Как вымерли, подумал он, и поднес четыре пальца ко рту…

Получилось. Как у паровоза на перегоне. Дом аж присел в темноте, а в окнах напротив задрожали стекла.

Окно наверху распахнулось, из него выглянул пожилой человек с усиками и в подтяжках. «Мистика, – подумал Рыжюкас. – Я же его по телефону видел».

– Безобразие какое-то! – сказал человек с усиками, явно ища у него поддержки. – Хулиганство.

…Нет, степенным старцем он себя не ощущал. Тем более немощным. Хотя некоторую тупиковость ситуации все же чувствовал.

Об этом он и думал весь день, после ухода брата. Перечитывая свою злополучную рукопись и соображая, как же с нею поступить.

Приближение немощи, конечно же, его пугало, но с годами – как ни странно – все реже.

Оказалось, что жизнь неплохо подготавливает своих «клиентов» к закату. Потихоньку меняя шкалу ценностей, она позволяет привыкнуть к мысли о неизбежном и успокаивает ранее неизвестными средствами.

Так, к примеру, раньше Рыжюкас абсолютно не умел ждать. Он был настолько нетерпелив, что чайник чаще всего снимал не вполне закипевшим. Даже на диване он старался быстренько полежать, как подтрунивали над ним его жены. Любое ожидание – письма ли, признания заслуг, обеда, весны или телефонного звонка – для него всегда было мукой. Постоянно куда-то летая, он перед каждой командировкой подолгу выверял маршрут, стараясь выстроить его так, чтобы нигде не застревать в мучительном ожидании пересадки.

А сейчас – никаких тебе мучений. Просвет в расписании самолетов или поездов сулит лишь радость повнимательнее всмотреться.

Люди куда-то идут, как их всюду много (в рабочее-то время!), ремонтируется дорога, грейдер не может развернуться (заденет или не заденет «жигуль» у бордюра?); пес домашний (ошейник) деловито бежит (знает куда?), да еще и застыл на переходе, явно поджидая хозяина (или зеленый свет?), низкие тучи зацепились за трубу котельной, буфетчица протягивает бумажный стаканчик кофе со сливками нечесаному и замызганному бомжу (это ж любовь!)…

Или взять, к примеру, одиночество. Оно всегда бывало невыносимым, а стало блаженством. За этот месяц в Вильнюсе чтобы вот так ни с кем не пообщаться, – да раньше он бы просто свихнулся! Но что-то пока не пришлось поскучать…

С годами и бессонница оказалось благом: как замечательно: проснувшись среди ночи, лишний часок поразмыслить!

Или тот же склероз…

Попросил недавно секретаршу записать пришедшую ему в голову мысль. Она записала, но листок затеряла. А он забыл – и мысль, и то, что она должна быть записана. Промучился неделю, так и не вспомнив. Та приходит, винится: нашла, мол, запись. А записано дословно вот что: «Когда человек помнит, что он что-то забыл – он мается, когда и этого не помнит, он спокоен и счастлив».