— Он отвратительный!
— Все одинаковые. А он обходительный, высокий, ухаживать умеет... И нечего разыгрывать из себя невинность, все так живут.
— Ты его не любишь, ты уступила просто так, потому что тебе все равно. Вот он и будет думать, что все такие, — снова донесся голос Марийки, для которой самым важным, очевидно, было, любит Клава кого-то или не любит.
Андрей, еще не понимая толком, о чем разговор, вспомнил, с какой тревогой и вместе с тем непонятным ему отчуждением встретила его у ворот госпиталя Марийка. Ее даже как будто не слишком огорчило его ранение, смотрела она на всех с неприязнью. Но тогда ему было не до выяснения причин такого отношения.
— Вовсе не все равно. Какая ты глупая, Машка. Здесь один пристает, а там все будут. Одно дело под бомбежкой раненых таскать, и совсем другое в канцелярии на машинке стучать при своем начальнике. Мужчина видный, в чинах.
— Да он ведь женат! Как только ты можешь? Андрей невесело подумал: «Разговор не столько про любовь, сколько про насущные потребности». Какая-то Клава недорогой ценой обеспечила себе местечко при каком-то тыловом начальнике. Неприятно было то, что эта грязь не прошла мимо Марийки, как-то задела ее.
— Клава! Маша! Что там за дискуссия? Нельзя ли потише! — донесся мужской голос.
У входа на территорию госпиталя появилась группа военных, среди которых Самохин увидел белый халат врача.
— Вон начмед с твоими пограничниками идет, — донесся голос той, которую звали Клавой.
— Почему моими? — возмущенно ответила Марийка. Клава рассмеялась, сказала с издевкой:
— Нечего притворяться. Разыгрываешь из себя, а сама...
— Ты злая. Сама не знаешь, что говоришь, — явно смутившись, сказала Марийка.
— Знаю. И ты знаешь.
Голоса смолкли, а озадаченный Самохин подумал; «Похоже, разговор обо мне! Вот так история...» Что говорить, как бы ни сотрясалось мироздание, у девичьего сословия одна проблема... Но намек злоязыкой Клавы заставил его подумать, а каково его собственное отношение к Марийке? Да никакое. С первого дня войны застегнут на все пуговицы, сердце в кольчуге. И все же...
На центральной дорожке, неподалеку от которой разместили пограничников, Андрей увидел знакомую фигуру полковника Артамонова в сопровождении начмеда, как сказала Клава, и врача Дауганской комендатуры Махмуда Байрамова. Встречали их дежурившие в отделении Клава и Марийка.
— Ну как, герои каракумских песков? — воскликнул полковник. — Хорошо ли вас разместили? Есть ли претензии?
— Претензии есть, только не к нам, а к вам, товарищ полковник, — выступив вперед, неожиданно звонким голосом заявила Марийка.
— Постой, постой, — несколько озадаченно сказал Артамонов. — Ты кто?.. Так ты ж тот самый почтальон, что нашему старшему политруку письмо привезла? Запамятовал, как тебя...
— Марийка, товарищ полковник. А речь пойдет как раз о вашем старшем политруке.
— Вот, вот, правильно, Марийка. Так что там за претензии?
— Вы как начальник отряда не должны были допустить, чтобы Андрей Петрович оставался в седле. С потерей крови он перенес тепловой удар. У него высокое давление! Он...
Полковник Артамонов взял Марийку за руку.
— Дочка, — сказал он. — Как начальник отряда, я не имел права допустить, чтобы навсегда остались в Кара-Кумах наши хлопцы, шесть наших красноармейцев. Они там остались. А у них тоже матери и тоже любимые... Да что тебе про войну говорить, когда ты сама с фронта...
— Маша и Клава, — жестко сказал начмед, — идите в кастелянскую, там вас ждет старшая сестра.
Марийка, высоко подняв голову, направилась по дорожке к зданию госпиталя.
Аким Спиридонович проводил ее взглядом, только и сказал:
— Что ж, все правильно, беспокоится...
Вместе с Байрамовым полковник обошел всех своих подчиненных, начиная с Самохина, каждого спросил о самочувствии, не надо ли чего, нет ли каких поручений, аккуратно записал в блокнот все просьбы.
Андрей прикрыл глаза, чтобы избавить себя от необходимости отвечать на вопросы о самочувствии, потому что чувствовал себя он плохо, но какое-то невнятное восклицание полковника заставило его посмотреть в сторону улицы, проходившей мимо госпиталя. По улице торжественным маршем шел, возглавляемый капитаном Ястребиловым, отряд вернувшихся из пустыни пограничников. Бойцы конвоировали бандитов, захваченных в песках.
Андрей мог бы согласиться с тем, что до предела истомленные люди могли получить приказ проконвоировать через город это отребье, терроризировавшее население. Но то, что впереди всей колонны ехал, гордо красуясь на сером в яблоках жеребце, капитан Ястребилов, возмутило его.
Какая-то девушка с букетом роз выскочила из толпы, протянула букет Ястребилову. Тот склонился в седле, взял розы, красиво поднял голову, отдал девушке честь. Не хватало только аплодисментов.
Словно по команде, с тротуара на мостовую стали выбегать девушки и одаривать пограничников цветами. Видеть это было радостно.
— Красиво идут! — сказал, наблюдая за проходившими пограничниками, полковник.
«Еще бы не красиво, капитан будто создан для парадов», — подумал Самохин.
Он пытался убедить себя, не все ли равно, кто бы там ни ехал впереди, важно, что пограничники выполнили задачу и теперь могут провести по улицам города всю эту бандитскую сволочь, но чувство несправедливости и даже обиды все-таки давало себя знать.
— А девушка твоя все правильно сказала, — неожиданно проговорил Артамонов. — Ты меня прости, Андрей Петрович, что вмешиваюсь, — понизив голос и подсаживаясь на край койки, продолжал он. — С первой встречи с нею хотел тебя спросить, как дальше думаешь. Эвон в какую даль прикатила. Хорошая ведь девушка, не обижай ее. В душе-то у тебя есть что к ней? Жалко ведь девушку...
— В душе у меня к ней светло, — признался Самохин. — Только сама душа кровоточит, не зарубцовывается.
— Прости. Я ведь тоже все думаю... Ладно. Давай лучше решать, что нам с Оразгельдыевым делать. Кайманову я всю эту историю рассказал, только поручать ему вести это дело не с руки: побаиваются Якова Григорьевича. Мало сказать, что он их насквозь видит, мысли на их родном языке читает, перед ним тот же Оразгельдыев на семь замков закроется.
— Я бы пока повременил, товарищ полковник, — сказал Самохин. — Вроде ничего не произошло. Пусть себе служит, как служил. А там дело покажет. Наверняка от этого Оразгельдыева ниточки далеко пойдут.
Андрей оценил, как полковник переменил тему разговора.
— От хорошей жизни в пустыню без воды и пищи не побежишь. Жмет кто-то на него, — сказал полковник. — Давай-ка мы этому Оразу придумаем должность, чтобы он к тебе поближе был...
* * *
Ничто не мешает ночью думать, вспоминать далекое и близкое, прислушиваясь к сторожкой тишине ночного среднеазиатского города.
Сияющий диск луны просвечивает сквозь темный узор листьев тутового дерева, раскинувшегося над головой. Трещат цикады. В арыке, протянувшемся вдоль асфальтированной дорожки, тихо журчит вода.
За противомоскитным пологом тонко и разноголосо нудят какие-то крылатые кровососущие твари, от этого еле слышного гудения внутри полога еще уютнее, отрешеннее от внешнего мира, хотя мир этот тут же, рядом, это вновь обретенный Андреем мир госпиталя с резкими запахами медикаментов и пропитанных кровью бинтов, с бредом, стонами, бормотанием, вскриками и всхлипами раненых.
Черный бумажный рупор репродуктора, висевший неподалеку от Андрея прямо на столбе, и здесь был тем главным центром притяжения, к которому стремились все, когда передавались сводки Совинформбюро. Андрею, побывавшему уже на фронте, было яснее, чем другим, что означали те или иные сообщения. Пожалуй, лучше всех остальных он понимал, какой ценой достигались наши первые, казалось бы, не очень заметные, но имеющие очень большое значение успехи, изменяющие весь ход войны.
Самое главное — немцев остановили под Москвой. Это была крупнейшая и военная и политическая победа. Но вся война впереди. Врага еще надо изгнать со своей земли. Тяжко знать это и оставаться в стороне от главных событий...
