К утру добрались до колодца, неподалеку от которого облюбовали заросшую саксаулом лощину, укрыли в зарослях лошадей и верблюдов, скрылись сами. Выставили часовых, целый день жарились на раскаленном песке. Под саксаулом тени никакой, но выходить из лощины Андрей запретил строго-настрого, чтобы ни один человек не мог их увидеть, предупредить бандитов. Несколько раз Самохин и Галиев выползали с биноклями на гребень бархана, всматривались в текучее жаркое марево, струившееся над песками. Неподалеку от колодца чабаны жгли костры, жарили коурму, ставили на огонь свои тунчи, кипятили чай, пили его в тени, устроенной под примитивными навесами из палок, каких-то кусков брезента, старых одеял.
Глотая слюну, пограничники издали ловили приносимые ветром запахи жареной баранины, душистого чая, прихваченного дымком.
Самохин отдал приказ питаться сухим пайком, курить только в том случае, если ветер дует от встретившихся в пустыне людей, будь то чабаны или кто другой, в сторону отряда.
Недобрые предчувствия одолевали Самохина. В его подчинении всего лишь горстка неопытных, необстрелянных людей, впервые отправившихся в пустыню, где, как дома, чувствует себя банда Аббаса-Кули. Где бандиты? Будут ли они у Дождь-ямы? Можно ли доверять Хейдару? Сумеет ли отряд незаметно подойти к предполагаемому стану Аббаса-Кули? Выдержат ли эти усатые дядьки и зеленые юнцы, только прибывшие с учебных пограничных пунктов, бой с бандитами, уже прославившимися своей жестокой решимостью?.. — Эти, и не только эти, вопросы одолевали Самохина, пытавшегося представить себе, как произойдет встреча с противником и что он сам будет делать. В лесу Андрей сумел бы и с небольшим отрядом разбить крупную банду, а здесь до самого горизонта барханы, барханы, барханы и никаких условий для маневра и маскировки.
Весь день палило беспощадное солнце, часам к шести вечера жара стала спадать, чабаны погнали отары на пастбище. Но еще долго небо оставалось светлым, лишь когда стало смеркаться, отряд подошел к колодцу, чтобы напоить лошадей и верблюдов.
Андрей впервые наблюдал, как это делается: брезентовое ведро опускается в колодец на веревке, перекинутой через блок, другой конец веревки привязан или к седлу коня или к сбруе верблюда. Верблюда гонят от колодца, вытаскивают ведро, и так повторяется много раз, пока не напьются все животные. Вода в колодце солоновато-горькая, но верблюды и лошади к ней привыкли, после дневной жары пьют много и жадно.
Пограничникам Самохин приказал выдать суточную норму — по две фляги на человека, дал команду проверить оружие, костры не разводить, питаться сухим пайком: ночью готовить некогда, днем заметен дым, легко себя обнаружить.
Подъехал Хейдар.
— Андрей Петрович, — сказал он, — до большого колодца Курбан-Кую восемьдесят километров в обход по такырам. Напрямую километров пятьдесят. Местами будет трудно — много сыпучки, но есть там и солончаки — такыры. Как пойдем?
— Что посоветуешь ты, Хейдар-ага?
— Когда Хейдар идет к другу, — ответил тот, — Хейдар не боится опоздать: друг его ждет. Ищет Хейдар врага, летит прямо, как птица: враг ждать не будет.
— Ладно, пойдем прямо, — сказал Самохин, хотя хорошо помнил замечание Хейдара, что в пустыне ходят от колодца к колодцу, так как прямо идти опасно, надеяться вэтом случае можно только на ту воду, что взяли с собой.
...С бархана на бархан идет по раскаленным пескам истомленный зноем отряд. Багровым пламенем освещает его спустившееся к горизонту солнце. Причудливые тени, зловещие в кровавом зареве, извиваясь на песчаных застругах словно змеи, ползут вслед, длинными щупальцами хватают за ноги лошадей и верблюдов. Курится на гребнях барханов песок, с жестким шорохом собирается холмиками у оснований встречающихся кое-где высушенных до звона стеблей саксаула.
Солнце село. Сразу же, через каких-нибудь пятнадцать — двадцать минут, наступила темнота, и над барханами зажглись крупные звезды, ярко мерцающие в текучем горячем воздухе. Мерно раскачиваясь, шагают и шагают вперед верблюды. Неутомимой трусцой бежит впереди них ишак Хейдара. Горячий песок осыпается под копытами лошадей.
К рассвету пустыня стала остывать. Барханы отдали свое тепло холодным звездам, рассыпанным в просторах ночного неба, и теперь требовали это тепло от людей и животных, так далеко забравшихся в их владения.
На изнурительной сыпучке спешились, повели коней в поводу. Вышли на такыр — снова в седла, то шагом, то рысью, вперед и вперед, в бесконечные мглистые просторы пустыни — царство протянувшихся до горизонта мертвых песчаных волн.
Небо на востоке стало светлеть, когда караван во главе с конным отрядом пограничников подошел к большому колодцу Курбан-Кую, спрятавшемуся в зарослях саксаула, остановился на дневку. Самохину никогда не приходилось видеть такой саксаул. Стволы его достигали тридцати-сорока сантиметров в обхвате. Но и среди этих толстых стволов не спрячешь отряд: двадцать две лошади, ишак, восемь верблюдов, два десятка людей.
Между двумя грядами барханов нашли лощину, заросшую таким же высоким и частым саксаулом. Едва скрылись в ней, с неумолимой точностью поднялось над горизонтом испепеляющее все живое солнце. Над барханами поплыло горячее марево. Жаркий воздух струился и переливался, как густой прозрачный сироп. Прикосновение его сушило и обжигало. В жгучих струях словно плыли, подняв к небу сухие костлявые руки, покачиваясь и растворяясь в пыльном пламени дня, кусты саксаула. С первых же часов жара стала нестерпимой. В бездействии особенно трудно было ее переносить. Самохин приказал Галиеву послать часовых на гребень бархана, тщательно замаскироваться, сам со старшиной тоже занял удобную позицию, стал наблюдать. Часть бойцов пыталась уснуть, сделав кое-какую тень над головой, остальные чистили оружие, наблюдая за пустыней. Самохин приказал так распределить время, чтобы каждый мог поспать три-четыре часа. Но лечь на песок — все равно что на раскаленную сковородку: пот заливает глаза, а язык, жесткий и шершавый, как рашпиль, пристает к нёбу, задевает за сухие растрескавшиеся губы, Хейдар взял камешек в рот, стал гонять его там языком, чтобы вызвать слюну, Самохин осторожно смочил из своей фляги платок, протер губы, не успел завинтить флягу, платок мгновенно высох. Хейдар выбрал ствол саксаула потолще, у ствола докопался до прохладного влажного песка, с наслаждением потянул в себя свежий воздух. Некоторые солдаты сделали так же, но прошло не больше нескольких десятков секунд, песок у стволов снова стал сухим и горячим.
У колодца Курбан-Кую, так же как и у колодца Ак-Кую, — балаганы чабанов из набросанного на жерди бурьяна, рядом — сгрудившиеся отары овец. Хейдар покачал головой, указывая на стан пастухов, сказал:
— Долго здесь будут: тень у них есть, вода есть, чай в тунчах тоже есть. Пока жара, отдыхать будут.
Все с возрастающей тревогой всматривался он в просторы окружавшей их пустыни, и Андрей понимал, о чем он может думать: если Дурсун — дочь Хейдара — действительно в плену у бандита Аббаса-Кули, как она может выдерживать такое пекло? К тому же зной пустыни — не единственная опасность, которая ей угрожает...
Снова до вечера ждали пограничники, пока чабаны напоят отару, кончат жечь костры, напьются чаю. После полудня бойцы из отряда Андрея с завистью наблюдали, как пастухи зарезали барашка и принялись жарить коурму, печь хлебные лепешки в горячей золе. Аппетитный запах распространился, казалось, по всей пустыне. У колодца шло пиршество, а пограничникам приходилось довольствоваться сухарями и консервами. Самохин подумал, что среди чабанов могут оказаться верные люди, у которых можно было бы спросить, не видели ли они бандитов. Андрей подозвал Хейдара. Когда тот лег рядом на гребень бархана, передал ему бинокль.
Хейдар долго всматривался в чабанов, с сомнением почмокал языком.
— Этих людей я не знаю, начальник, — сказал он. — Не видел их ни в ауле, ни в стане Аббаса-Кули. Из других, наверное, мест эти чабаны. Надо ждать ночи... Кто скажет, где сейчас бандиты? Они могут быть по всей пустыне и среди этих вот чабанов... А поступают они не по закону, — рассматривая, что там делают пастухи у костра, продолжал Хейдар, — у нас полагается, если жаришь коурму, оставь у колодца хоть маленькую чашку. Голодный человек придет, поест, напьется воды, прославит твое имя перед аллахом. Мало ли приходится чопанам или простым путникам — йоловчи по горам да пескам ходить? Когда я еще проводником через пустыню караваны водил, на охотничьих станах всегда оставлял хлебные лепешки — кюмча, соль, спички. А эти хоть бы обжаренную баранью голову оставили...
