Машина мчалась по асфальтированному шоссе, маслено поблескивающему под утренним белесым небом. Встречный ветер струей врывался через приспущенное стекло водителя. Навстречу сплошным потоком шли колонны крытых брезентом грузовиков, вереницы повозок, по обочине шагали караваны верблюдов.
Шофер Гиргидава разгонял «эмку» по шоссе, выключал рычаг коробки передач, и машина, фыркнув, долго бесшумно катилась по инерции, с еле слышно работающим мотором, шуршащими по асфальту колесами. Снова разгон, снова фыркание мотора и бесшумное парение, долгий «накат» с неясным, навевающим дрему шепотом шин. Дорога укачивала.
Полковник тронул рукой плечо Гиргидавы:
— Не спишь? Нет? Смотри, не спи. Дорога не такая, чтобы спать.
Гиргидава стиснул зубы, возле ушей вздулись желваки. Вцепившись в баранку, словно в своего злейшего врага, он отвернулся и пробормотал то ли грузинские, то ли абхазские специальные выражения, по его мнению, самые подходящие к случаю. Самохин подумал: чего доброго, шофер на каком-нибудь повороте в горах не уследит за машиной, и они полетят под откос. И действительно, как-то сразу кончилась равнинная часть, по обе стороны шоссе начались горы.
Дорога, только что рассекавшая плоскую равнину, кое-где изрезанную арыками с серой от пыли растительностью, протянувшейся вдоль них, запетляла между сопками, змеей поползла по склонам.
Здесь уже чувствуется утренняя свежесть. Встречный ветер тугой струей влетает в машину, бьет в лицо, забирается под гимнастерку. Прохлада приятно освежает, тем более что впереди душный, знойный день.
Бесконечным серпантином все выше и выше поднимается по склонам шоссе, и вот уже оно вьется по такому узкому карнизу, что кажется, за ближним поворотом упрется прямо в небо и дальше не будет пути.
Машина с натужным ревом берет идущий на подъем поворот. Перед ветровым стеклом проносится утреннее небо, вершины гор и снова — между головами водителя Гиргидавы и полковника — бегущая навстречу полоска асфальта.
Полковник Артамонов, донимавший на равнине водителя вопросами, сейчас, когда опасность действительно стала реальной, словно забыл, где он находится, повернулся вполоборота к Самохину, привалившись спиной к дверце машины. Андрей еще подумал: «Ну как откроется? Не менее ста метров будет лететь Аким Спиридонович по воздуху, прежде чем попадет на склон».
— Главное, с чем у нас тут война, — говорил Артамонов, — трижды клятый опий, по-местному — терьяк. И сейчас на черном рынке палочка фабриката до тысячи трехсот рублей стоит. Балуются им и наши старые контрабандисты, кое-где пошел он и через военный транспорт. Раньше тут все торгаши да коммерсанты орудовали, посылали носчиков, денежки клали в карман. А теперь его гитлеровская разведка использует как крышу — для маскировки. Вот оно куда пошло!..
Андрей слушал полковника и думал: «Как можно говорить об опие и контрабандистах, пусть даже о гитлеровских разведчиках, когда на западе сшибаются армии и дивизии, горят села, в руины превращаются города, гибнут десятки и сотни тысяч людей. Что значит один какой-нибудь шпион, прорвавшийся здесь через границу, когда на главном театре военных действий целые районы и области исчезают с лица земли?»
— Я ведь знаю, — сказал Артамонов, по-своему расценив его молчание, — сидишь и думаешь, что это мне полковник про шпионов да контрабандистов рассказывает, я, мол, сам такое расскажу, что мурашки под шкуру поползут. Но... — полковник прищурился и стряхнул с усов и бровей осевшую пыль. — На большой фронт смотри — малый не прозевай. Иной разведчик стоит целой дивизии. А у нас их тут кишмя кишит — «тихий угол»... Есть такие места, — продолжал он, — от крайней кибитки аула до линии границы доплюнуть можно. Речушка за мелеком течет, вот тебе и граница. А отодвинуть населенные пункты нельзя: с той и с другой стороны только вдоль реки плодородные пойменные земли. Ну вот, пойдет какой-нибудь огородник вроде картошку полоть или там сад поливать — поет! А кто его знает, что он поет? С другой стороны — тоже полевые работы, тоже поют. Так песнями все новости друг другу и расскажут. Будет у тебя переводчик при себе — все будешь знать... Но учти: эти-то родственные связи и пытается прежде всего использовать гитлеровская разведка. На все идут — на подкуп и шантаж, затрагивают и национальные и религиозные чувства! А почти у каждого, кто на нашей стороне живет, за кордоном то родственники, то знакомые. Все это мы и должны учитывать. Во время войны каждый человек — на вес золота, а знающий язык — на вес алмазов...
Разговор то возникнет, то утихнет, идет неторопливо, а дорога все вьется и вьется, поднимаясь по склонам гор, устремляясь туда, где на высоте полутора тысяч метров над уровнем моря живет своей прикордонной жизнью у самого стыка двух государств далекая Дауганская застава.
Ровно гудит мотор, шины монотонно шуршат по асфальту. Полковник то ли задумался, то ли стал подремывать. Молчавший все это время старшина Галиев привычно смотрит на медленно проплывающие мимо безжизненные горы. Справа — каменистый склон, слева — пропасть. Далеко внизу серой змеей извивается по дну ущелья высохшее русло бушевавшего здесь в какой-то ливень потока, по ту сторону огромной котловины все еще тянется, поднимаясь высоко в небо, страшная своей неприступностью горная гряда.
Словно древние каменные мамонты тысячеметровой высоты стали в ряд плечом к плечу, протянули в долину передние лапы, уложили между ними бугристые хоботы, подняли к облакам каменные лбы. Сколько веков стоят горы бесстрастными свидетелями великих бурь и потрясений, бушующих на земле!
На самой высокой скале, словно отметина на лбу каменного гиганта, белое пятно.
Самохину не хотелось начинать разговор с Галиевым стандартными вопросами, какие обычно задают красноармейцам или младшим командирам: «Давно ли служит?», «Пишут ли письма из дому?» Галиев, судя по его лицу, замкнутому и в то же время полному внимания к старшим, был не из тех, кто прощает фальшь или бездушное любопытство.
— Не пойму, что там за белое пятно на горе? — просто сказал Самохин, указывая в сторону горного кряжа.
— Орлы живут. Наверное, больше ста лет. Белое пятно — помет под гнездом. Была там крепость Сарма-Узур предводителя Асульмы. Очень давно это было. В ту крепость наш Кара-Куш, старший лейтенант Кайманов, еще мальчишкой лазил, находил серебряные монеты, наконечники стрел.
«Снова Кайманов, — подумал Андрей, — видно, здешние места прочно связаны с его именем».
— Старший лейтенант здесь всю жизнь?
— Родился и вырос. Во время гражданской, когда отца беляки расстреляли, уезжал с матерью, а женился — вернулся. Семь лет бригадой содействия командовал, прежде чем в кадры пограничников перешел... Он и сейчас все с народом, старой Сюргуль и то вон какой арык отмахал...
Галиев оживился. Андрей знал, что каждому человеку в воспоминаниях дорого то, что происходило с ним в молодости. Галиев только приближался к зрелым годам, но война и в его жизни проложила неодолимый рубеж. То, о чем он рассказывал, происходило до войны. Сейчас все здесь было иначе.
— Начальником заставы у нас Федор Афанасьевич Карачун служил, — продолжал Галиев, — душа человек. Всю пограничную науку назубок знал. Всегда говорил: «Без местного населения, бригад содействия охрану границы не обеспечить». Лучшим бээсовцам винтовки выдавал, Яков Григорьевич у них тогда старшим был. Я срочную служил. В наряд с бээсовцем идешь, все равно что со своим пограничником, а с таким, как Яков Григорьевич, или Аликиер, или Балакеши, или Савалан, Нафтали Набиев, — и того лучше: каждую тропку, каждый камешек знают, птичка пролетит, змея или ящерица проползет, все слышат. Он, Яков Григорьевич, и сейчас такой...
Самохин подумал, что чем больше у человека противоречивых характеристик, тем он, очевидно, интереснее. Кайманов — ортодокс. Так характеризовал его капитан Ястребилов. Кайманов — филантроп, которому нужды самого бедного и рядового жителя аула, вроде неизвестной Андрею старухи Сюргуль, отнюдь не чужды. И в то же время Кайманов — Черный Беркут, Кара-Куш — гроза нарушителей и контрабандистов. Так кто же он, наконец?
