— Вот ведь ироды! — устало сказала Марья Афанасьевна, отводя взгляд от обвалившихся и закопченных черной сажей стен первого этажа, что только и остался от большого дома с башней бельведера над основным зданием. — Тут даже и не поправить ныне. Ну, награбили бы, чего хотели, так чего палить дом-то? И гляжу, оранжерею мою побили, поломали растения. Все стекла вон! Все выворочено! Ироды! Чтобы у них руки поотсохли за деяния их пакостные! Хорошо хоть вывезла ценное в столицу. Успела сохранить-таки! А что дворня-то моя, Михаил Львович? Разбежались все?
— Пафнутий Иванович ваш был ранен в том действе, когда отпор пытались дать. Ныне у меня в людском флигеле лежит. И несколько лакеев живы. Девушки многие, те в лес убежали. Не ведаю, вернутся ли. Тут за эти дни кто только не прошел — и французы, и мародеры, что из русских. Много худых людей-то, — Михаил Львович покачал головой раздосадовано. Он пытался искать девиц, люди ходили по лесу и звали тех в голос, да только никто к тем не вышел. — Остальные, Марья Афанасьевна, кто на погосте ныне, а кто в бега подался. И девицы, и мужики. Даже деревенские люди в сим числе.
— Ироды! Ироды! — качала головой Марья Афанасьевна, ходя возле руин усадебного дома. — Окаянные! Наказание будет им по грехам им! Кара Господня на головы их!
Только вернувшись в Милорадово, где ей и ее людям предоставил приют сосед, да после встречи в деревне своей с растерянными и перепуганными холопами, упавшими ей в ноги, умоляя о заступничестве от напастей, что на головы их Господь прислал, Марья Афанасьевна вдруг занемогла. Закололо сердце, как это обычно бывало у нее после тревог и волнений сильных. В тот же вечер послали за господином Мантелем, которого насилу отыскали в одном из имений уезда, куда тот уехал от греха подальше из Гжатска. Он видел, как силой сгоняли жителей города приветствовать французского императора по русскому обычаю — с хлебом и солью, видел, как грубы солдаты и офицеры в стремлении угодить Наполеону. Потому и решил скрыться из города на время, понимая, что первого его погонят французы, как человека всем известного и уважаемого в уезде.
— Я вернусь в Гжатск только после отъезда Буонапарта, — говорил он за ужином в один из своих визитов в Милорадово своим слушателям, внимательно ловящим каждое его слово. — Сильно думаю, что снова пройдет волна грабежей и огня по городу, как в день отхода нашей армии.
Обычно при его оговорках в речи, как человека, не рожденного на этой земле, у Анны не раз улыбка возникала на устах, но только не ныне, когда голова была полна тревожных мыслей, когда в одной из комнат дома готовили в последний путь в родную сторону поручика, некогда бывавшего здесь гостем. Ныне она даже рассказ доктора слушала рассеянно, с трудом вынуждая себя съесть хоть что-то за ужином, а не отбросить вилку в сторону и не разрыдаться в голос. Но разве пристало то барышне, когда и мадам Элиза сидит спокойно, бледная и молчаливая?
— Грабежи были ужасные! Люди обезумели совершенным образом! Лишились всех человеческих качеств в сей же день, — продолжал доктор. — Пылали дома и иные постройки. Суета, как обыкновенно, при огне бывает. Толкотня и крики! Сущий ад, прямо вам скажу! И все от моста, что подожгли казаки, отступая. Многие погорели в тот день. Я своими руками сбивал пламя…. И ведаете, кто помог город от огня спасти? Французы! Verwunderlich [320]!
— Еще бы они не уберегли Гжатск! — заметил Михаил Львович, подавая незаметный знак для дворецкого, чтобы несли следующую перемену да обновили вино в бокалах. — Гжатск им нужен в целостности! Где ж им размещаться-то? На какие казармы вставать, занимая град? Скажите, господин Мантель, а приходилось ли видеть вам самого Буонапарте? Говорили, три дня стоял он в Гжатске. Аль слыхали что о нем? Каков он, сея угроза для Европы?
— Признаться, я не дождался его прибытия, — ответил доктор, с удовольствием глотая отменное французское вино. Шепелев с недавних пор приказал выставлять на стол только лучшие вина его погребов, желая выпить те самому, а не отдать солдатам той страны, откуда эти дивные напитки из винограда прибыли. В том, что вскорости непременно доберутся и до Милорадово, сомнений у Михаила Львовича не было — дошли слухи, что уже наведывались в ближайшие к тракту имения французы, требуя от владельцев лошадей и пропитание. — Прошел толк по городу, что будут уважаемых горожан для встречи императора брать, а после составлять из тех некий совет для службы. Служить французам? Я не желал бы того, скажу напрямик, оттого и уехал скрытно из Гжатска к уважаемому Петру Дмитриевичу Аргонину и пробыл в его имении, не устану хвалить его милость и доброту, пару дней. Вы уже ведаете о том, я говорил вам.
Михаил Львович тогда предложил господину Мантелю остаться в Милорадово на ночь, и они еще долго сидели с бокалами бренди на террасе, где доктор курил трубку. Анна видела их силуэты в полумраке летней ночи, когда уходила из образной далеко за полночь, где и провела время после ужина, стоя на коленях перед святыми ликами, умоляя защитить всех, кто жил в ее сердце.
— От пули и от сабли, от штыка солдатского, от иной напасти, что в сражении может быть, — шептала она, глядя на тонкий огонек, бьющийся в лампадке. А перед глазами стояло лицо Андрея, его глаза… Смерть поручика, что случилась тем днем, внесла страх в ее душу, и даже молитвы отчего-то не могли его унять.
Так сложилось, что доктору, ставшему столь частым гостем в Милорадово той осенью, довелось и панихиду посетить, что провел отец Иоанн над гробом Бранова согласно обычаю перед тем, как тело несчастного отправили в Вязьму.
— Удивительно здравый телом человек, — не смог удержаться, чтобы не прошептать соседу по панихиде доктор. — Это я как эскулап говорю, глаз верный на то. И вот такая кончина… ранняя. Знать, Богу то было угодно!
Анна смотрела в тот день на заострившиеся черты гусара, на его сомкнутые на груди руки, с трудом сдерживая слезы. Ей совсем не верилось, что этот высокий и крепкий телом человек с громким смехом и басовитым голосом вот-вот скроется из ее жизни. Подойдет к концу панихида, закроют гроб крышкой, вынесут его на подводу, что ждет в церковном дворе. Увезет эта телега Бранова в Вязьму, где будет рыдать над телом несчастная мать, схоронившая в этом году супруга, кляня год, принесший ей такие потери.
На удивление многих рыдала тихо на панихиде Мария, пряча свое некрасиво покрасневшее от слез лицо в конце тонкого газового эшарпа. Для Анны это было странным: она знала как никто, какие натянутые отношения были у гусара и Марии в последние дни перед его отъездом, помнила ту ссору на празднике графини, что привела к дуэли. И видеть это неподдельное горе…. Мария единственная прислонилась лбом к крышке гроба перед тем, как тот двинулся в телеге прочь с церковного двора. Остальные же только на миг задерживались, прощаясь с Брановым, и лишь Анна тронула ладонью крышку, прощаясь.
— Мне очень жаль…. Мне жаль, — прошептала Мария, чувствуя неимоверную вину и за свои слова, сказанные давеча, и за мысли, что были в ее голове тогда. «…Ну, не помрет же он, и далее едя на телеге…». Жестокие, худые мысли. И вот он мертв. — Простите меня…
При виде горя Марии у многих сердца словно в тисках сжимались. И каждый, кто стоял тогда во дворе храма, думал о том, не доведется ли и ему вот так рыдать над гробом, провожая в последний путь воина русской армии. Оттого и Анна не поехала вместе со всеми к дому, а вернулась после в храм, проводив взглядом телегу, увозившую гусара в последний путь к родной земле. Поставила тонкие свечи перед многими ликами, снова и снова прося сохранить, уберечь, вернуть ей…. вернуть в Милорадово…. Просила, поднимая заплаканное лицо к росписи под куполом храма, опустившись на колени перед святым распятием. Просила, еще не зная, что до сражения на поле близ деревеньки Бородино осталось всего несколько дней…
В ночь после сражения (она после высчитает, запомнив это видение) Анна вдруг пробудилась и долго лежала без сна, глядя в ткань балдахина над собой. А потом вдруг увидела его, стоящего в полупрозрачных занавесях окна. Он снова был в ее спальне. Как тогда.
