Ехали, по мнению графини, очень медленно, о чем она ругала беспрестанно кучера в голос, стучала ему в стенку кареты тростью, грозилась выпороть нынче ж вечером, если не прибавят лошади. А тот и поделать ничего не мог — дорога, по которой вел крестьянин, была неразъезженной, заросшей травой, вся в неровностях. Ехать по ней во всю прыть — означало переломать оси, задержаться в этих местах, неизвестно насколько оттого.

Марья Афанасьевна, разумеется, понимала это, но, когда встали на ночной отдых, от души побранила кучера за нерасторопность и медлительность, даже ударила пару раз по спине тростью, выпуская свой гнев и тревогу таким образом. Она ясно слышала отдаленные раскаты грозы вдалеке, что доносились с той стороны, откуда они выехали, и опасалась, что это вовсе не природа бушует над Гжатском и окрестностями.

Едва стали опускаться сумерки, как небеса разверзлись, и на землю и путников пролился стеной холодный ливень, заставляя стремянных и кучеров кутаться плотнее в плащи, пытаться укрыться от дождя в наспех сложенном шалаше из еловых лап, которые они нарубили в ближайшем лесу. Несмотря на то, что графиня все время, пока устраивались на ночлег, ворчала недовольно, возмущаясь близкой стоянкой к лесу, а значит, и к зверям лесным, возмущаясь непогодой и холодом, который та принесла, заснула она самой первой, согревшись в кацавейке на вате и под толстым одеялом. Спустя некоторое время тихо засопела Мария в своем уголке, рядом с Анной, некрасиво приоткрыв рот.

Анне не спалось. Она прислушивалась к шуму дождя, к тихим разговорам холопов. Мысленно все повторяла и повторяла фразу, прочитанную ныне в журнале, да так и не ушедшую из головы, когда тот был закрыт и отложен в сторону. «Сердцу дважды не любить… сердцу дважды не любить…»

Справилась ли Людмила со своей болью от потери любимого витязя? Прислушалась ли к словам матери и перестала роптать на судьбу, принесшую ей такое горе? Как скоро забыла о нем? Анна бы прочитала далее, но графиня настойчиво попросила ее закрыть журнал и развлекать ее разговором в пути. Говорила, что по таким неровностям, по которым ехали, свернув с дороги, и глаза растрясти недолго, но промолчала о том, как бледна стала Анна и белела лицом с каждой последующей строкой страданий Людмилы. А ныне было слишком темно для чтения, оттого и оставалось только мучиться от неизвестности и гнать от себя мысли о том, что суровая реальность может принести и ей, Анне, схожую судьбу. Она тихонько вздохнула и написала на стекле, запотевшем от дыхания пассажиров кареты: «Andre». А потом стерла ладонью надпись и долго смотрела на постепенно очищающееся от темных туч небо, снова вспоминая те дни, когда она была так счастлива…

— Тпруууууу! Стой, стой, окаянные! — вдруг громко крикнул кучер, когда Анна только-только сомкнула глаза в который раз, пытаясь скользнуть в дневной сон. Дормез резко тряхнуло вперед, а после он склонился немного вправо. Залаяли собаки, закричала испуганно Мария, еще толком не выскользнув из объятий дремы. Даже графиня вскрикнула, широко распахивая глаза, цепляясь за ткань, которой были обиты стенки дормеза изнутри. Анна едва сумела удержаться на месте, ухватившись за дверцу, благо стекло окна было опущено вниз, чтобы пассажиров обдувало легким ветерком, прогоняя жару летнего дня.

— Что там, Григорий? Что там? — высунулась Марья Афанасьевна в окно, толкая при этом намеренно локтем Марию, чтобы смолкла, не кричала в голос. Карета въехала в мелкую реку шириной около десяти саженей, не более, встала на расстоянии несколько шагов от песчаного берега. Вода плескалась почти у самого низа кузова дормеза, наполняя душу графини тревогой за сохранность туфель пассажирок.

— Ты чай, барыню утопить надумал, Григорий? — крикнула она лакею, обернувшемуся с козел на хозяйку. — Куда завезли, окаянные?

— Вечор же лило, аки из ведра, ваше сиятельство, — лакей, озабоченно хмурясь, оглядел и реку, и противоположный берег, и тот, что за спиной остался, на котором остановились другие экипажи из маленького поезда. — Залило вот брод-то…. вода вверх пошла.

— Мне нет дела до того! — резко ответила графиня. — Давай выезжать отсель и другой переход искать!

Но карета плотно увязла высокими колесами в иле, не желала двигаться, несмотря на все усилия стремянных по знаку барыни, полезших в воду, и на недовольство графини этой задержкой. Она даже колотила по спинам холопом тростью, если доставала до них, стоя в проеме дверцы, распахнув ту настежь. Только выдохлась сама в итоге да лошадей взволновала своими криками. Вернулась на свое место, когда уставшие холопы выбрались на берег и расселись на песке, чтобы отдышаться. Ее тут же принялась обмахивать веером Мария, подавала ей взвара ягодного, который взяли с собой для утоления жажды.

— Ироды окаянные! Дурни! Олухи! — горячилась графиня, а потом шикнула на лающих болонок, четко уловивших злость хозяйки, недовольно взглянула на Анну, что тихонько сидела в углу кареты, наблюдая за птахами на зарослях орешника на том берегу. — Вижу, вы нисколько не взволнованы этим происшествием? Может, ведаете, как выбраться нам из него, милая?

— Ежели вы желаете совета…, - начала Анна, и графиня оборвала ее своим резким: «Желала бы!». Потому пришлось продолжить. — Для начала нам бы стоило выйти на берег, полагаю. Вполне возможно, что тогда и вытянут из ила дормез столь малым числом.

Но этому замыслу не суждено было случиться так, как думала о том Анна. Не успела графиня кивнуть, соглашаясь с ее словами, как тишина летнего дня была нарушена криками и плеском воды, когда с противоположного берега в речку с размаха въехали стремянные, посланные барыней поглядеть.

— Барыня! Барыня! Хранцузы! — от этого крика все в дормезе переглянулись тревожно. Мария вжалась в стенку кареты, будто пытаясь слиться с ней, а Анна схватила графиню за руку, словно только та могла спасти ее. Зарыдали в голос стоявшие на берегу горничные, что-то крикнула мадам Элиза (как оказалось позднее, заметив, что Катиш упала в обморок от страха при этих словах).

— Хранцузы, барыня! — подъехал к окошку кареты один из стремянных. Рядом встал верный графине Григорий, вот уже двадцать три года сопровождающий свою хозяйку в поездках, готовый даже жизнь отдать ныне, если она прикажет. — Не счесть их, барыня!

— Сотня что ли? Аль меньше будет? — спросила Марья Афанасьевна, уже раздумывая, что следует делать ныне, вспылила, когда стремянной растерянно взглянул на нее, услышав вопрос. — Вот напасть-то! Думала я вас счету учить, да толку-то и нет! Тогда как спрошу — более их числом, чем людей у нас?

— Более, барыня, более, ваше сиятельство! — закивал головой стремянной, и графиня нахмурилась. А потом поманила к себе Григория, что тут же оттолкнул холопа и встал у окна.

— Вот что, Григорий! Дормез второй и коляску в лес надобно отвесть, покамест француз к реке не выехал. С барышней Катериной Петровной и остальными пяток людей отправишь на всякий случай. Пусть тотчас же отправляются! И холоп земельный с ними пусть идет. А то завел сюда, не выехать самим-то. Анна Михайловна, верхом уедешь, коли нужда на то будет? — обратилась графиня к Анне. Та тут же кивнула, несмотря на то, что была совсем в неподходящем платье для езды. — Мария с тобой поедет. И стремянных возьмите пару с собой. Нынче ж вас на берег перенесут. Распорядись, Григорий!

Тот тут же скрылся из вида, криком отдавая распоряжения графини. Заскрипели колеса дормеза на берегу, который быстро разворачивали в сторону леса в трети версты от реки. Заржали лошади, когда тех стегнул кучер, вынуждая перейти на быструю рысь, чтобы поскорее укрыться в тени деревьев от нежданной встречи.

— Барышня, — снова возник в проеме дверцы Григорий, но Анна только мотнула головой в сторону заплаканной Марии, которая и рада была выйти первой из душной кареты. Ее тут же втащил к себе за спину стремянной, и она прижалась к нему всем телом, обхватила руками.

— Пошла! — громкий крик, и стремянной рванул с места, обдавая брызгами женщин в карете, едва не сбивая с ног Григория, что удержался за дверцу дормеза.