Но, увы, написать в ответ то, что она действительно хотела бы донести до Андрея, Анна не могла. Каждое ее письмо просматривала мадам Элиза, оттого и приходилось писать о том, что происходило в такой обыденной жизни имения. Анна обычно садилась за письма в оранжерее за «бобиком» под внимательным взглядом мадам Элизы и напряженно-злым взглядом Катиш. Сначала писала Петру, а потом уже Андрею, обдумывая каждую строку по несколько минут, старательно выводя каждое слово.

Как же Анне хотелось написать ему, что она тоже помнит все из того времени, что было отпущено им свыше! Каждый миг, каждый взгляд, каждое слово и касание. Но вместо этого Анна отстраненно писала о том, как взволнован уезд отступлением армии, как собирается согласно манифесту императора ополчение, какие пожертвования и вклады делаются на нужды армии. О том, что ее отец не остался в стороне, подал пример остальным — первым снарядил пятьдесят мужиков для будущего ополчения и пожертвовал деньгами, а вскоре планировал отдать скот и первое зерно с полей. А сама она и mesdemoiselles Полин и Катиш тоже трудятся на благо доблестной армии — готовят корпию для перевязок раненым, как и большинство дам уезда.

Писала и о том, что Михаил Львович заказал из Москвы большую карту империи, расстелил ее на полу в парадном салоне и тщательно отслеживает по ней каждое передвижение войск не только русских, но и неприятельских согласно полученным вестям. Правда, о том, как ругает при том отец генералов армий и особенно костерит «этого чертового немца Барклая» при каждом удобном случае, предпочла умолчать.

Но, несмотря на строгий контроль за этой перепиской со стороны мадам Элизы, Анна все же ухитрялась порой писать между строк о том, что так желала сказать Андрею. В одном из писем она вставила строки о летних травах, аромат которых «такой дивный, что дурманит голову до сих пор. Я не могу не думать о них, когда порой выезжаю на прогулки и миную луг в имении вашей тетушки, что за граничным лесом. Эти цветы — истинный дар небес, а этот луг для меня — истинный le paradis sur la terre»[278].

А в начале второй половины июля она умудрилась дать ответ на тот скрытый между строк вопрос, пришедший с последним письмом Андрея из земель под Витебском: «В летнюю пору часто бывают грозы, которых я боюсь до глубины души, к стыду своему смею вам признаться. Последнюю грозу Господь послал мне на радость и покой души только в июне третьей недели. Dieu merci, она была sans conséquence [279] — ни хлебов в поле не побила, ни деревьев в парке не поломала…»

И только в конце каждого письма Анна смело могла писать: «Я неустанно молю Господа, Его Матерь-заступницу и святого, имя которого вы носите с честью, о вашем скором и благополучном возращении в эти земли». И после подписывалась: «Recevez mes plus affectueuses pensées, chaque jour y pour toujours [280], Анна Шепелева».

В конце июля, спустя всего несколько дней после дня рождения Анны, пришло последнее письмо от Андрея. В доме Шепелевых уже знали о том, что русская армия все ближе и ближе отходила к Смоленску, к городу, у которого, как говорил Михаил Львович, все будет решено.

— Коли Смоленск падет, как пали города западных губерний, то и до Москвы французы дойдут, — он проводил грифелем тонкую линию вдоль Смоленского тракта и хмурился, глядя на нее, понимая, как близко уже неприятель к Москве, а уж тем паче, к Гжати. — Эх, только бы не замкнул где Наполеон князя Багратиона! Тогда и град бы отстояли, и до Москвы бы не пустили неприятеля.

Анна же только скользнула взглядом по карте, расстеленной на полу салона, по которой, хмурясь, ползал на коленях совсем неподобающе возрасту и положению ее отец. Вместе с вестями посыльный привез и письмо от Андрея, которое так жгло ладонь ей сейчас. Но вскрыть его Анна желала одна, не в салоне, где за ней наблюдали внимательно глаза Катиш. La petite cousine переменилась за эти дни по мнению Анны. Она была так же молчалива и всякий раз опускала глаза в пол, когда встречала на себе чей-то взгляд, но если с остальными домашними она могла завести разговор (скорее поддержать его), Анну она не удостаивала и словом. И она понимала, отчего petite cousine так ведет себя. Она бы тоже таила обиду на ту, что отняла у нее мечту. А в то, что Катиш мечтала о кавалергарде до оглашения, казалось, знал даже последний дворовый в их имении.

Но Анна не особо тревожилась о поведении Катиш. Между ними никогда не было особой привязанности, как между Анной и Полин, оттого и старалась не обращать внимания на нарочитое пренебрежение кузины. C’est la vie [281], пожимала плечами Анна, думая о Катиш. Кто-то получает желаемое, кто-то нет. C’est la vie, только и всего.

Потому и поспешила уйти из салона, наконец-то получив на то разрешение, не обращая внимания на тяжелый взгляд кузины и встревоженный взгляд отца, убежала к себе в комнаты, чтобы там, в тишине наедине со своими мыслями прочитать строки, которых так ждала последнюю седмицу.

Она разрезала знакомую ей печать, быстро развернула бумагу. Тут же упали на ковер несколько маленьких бутонов кустовых роз того же тона, что когда-то сорвал Андрей в оранжерее Милорадово, и так схожие с теми, которыми она украсила локоны на празднике графини. Теперь стало ясно, отчего таким толстым показалось ей на ощупь это послание.

Анна с улыбкой собрала бутоны в ладонь, а потом вернулась к письму, быстро читая строки. Это позднее она перечтет его не один раз, а ныне же торопилась получить очередное подтверждение тому, что то, что случилось меж ней и Андреем, вовсе не дивный сон.

«Ma chere mademoiselle Anni, не передать словами, какое сожаление охватывает меня при мысли о том, что в день вашего появления на свет Божий, я не смогу лично поздравить вас на этом празднике. Не смогу лично передать благодарность Михаилу Львовичу за тот дивный цветок, что он заботливо взрастил. Этот дивный цветок — вы, ma chere mademoiselle Anni…»

«Я не мог не вспомнить, глядя из окна в сад на эти розы, блеск ваших волос в свете свечей, ваши глаза, когда вы обернулись на меня от действа иллюминации. Я не желал бы никогда столько думать о вас, как думаю ныне, и так томиться по тем дням, когда вы были так близки ко мне, но и так далеки. Уж лучше так, думается ныне, чем быть разделенными расстояниями и обстоятельствами. Уж лучше быть хорошим знакомцем с вашим презрением или хладностью, но лишь бы знать, что следующего дня я непременно увижу ваш облик, услышу шелест вашего платья и ваш голос…»

Это письмо было настолько пропитано тем чувством, в объятия которого Анна была заключена тогда, в том деревянном сарае на лугу, что она даже расплакалась от той нежности, которой была дышала каждая строка этого письма. О, как же она тосковала по нему! Никто того не ведает, никто. Как же ей хотелось увидеть его хотя бы мимолетно, хотя бы один только миг снова ступить в его сильные объятия!

А потом рассмеялась тихонько, падая в постель, прижимая к груди письмо, заставляя удивленно обернуться к ней Пантелеевну, что раскладывала белье, полученное от прачек, в ящиках комода.

— Что ты, душа моя? От него что ль? — хитро прищурила глаза старушка, и Анна кивнула, улыбаясь, а потом проговорила нараспев:

— Как я счастлива… я счастлива, нянечка! Так и обняла бы весь мир нынче, так и расцеловала бы его!

— Ох, кабы не сглаз бы на себя накликала, милочка ты моя, — заметила няня, всплеснув руками. — Это ж кто о счастье да в голос-то? Счастье свое берегут аки ока зеницу. От всех берегут. Счастье-то, милая, это ж, словно птаха какая. Чем надежнее прячешь, чем крепче держишь, тем долее оно тебя греет, душенька. Да и Господа-то не гневила бы! Война ведь клятая! Вона, говорят, совсем у наших земель хранцуз этот окаянный. Незнамо еще, что далече-то.