Она не может обмануться в нем. Только не в нем, кому настолько доверилась. Кому подарила не только свое тело, но и свое сердце, вверила свою душу, несмотря на настойчивое требование разума снова выставить некую стену для защиты, отгородиться.
А после вспомнила о той пощечине, которая разделила брата и сестру, внесла в холод в ту теплоту, что была меж ними всегда, невзирая на поступки и слова. Анна всегда прощала ему все. Его насмешки и уколы, его жестокие и злые шутки, его излишнюю резкость по отношению к себе. Петр всегда затем старался сгладить последствия своего поведения лаской и нежностью, и она прощала, как может прощать слепо любящий человек. Но ныне она не могла простить, как ни пытался разум найти очередное оправдание брату.
Он проигрался князю, это было очевидно. Недаром просил папеньку выделить ему в личное пользование землю под Москвой, чтобы иметь отдельные доходы. Недаром Михаил Львович ссорился с сыном в тот день, повысив на Петра голос, что позволял себе довольно редко. И, видимо, сумма проигрыша была велика, раз Петр чувствует себя так неуютно, раз так раздражен ныне. У него и ранее были проигрыши, как шепталась иногда Пантелеевна с Глашей о молодом барине, не замечая интереса Анны к их словам, но никогда те долги настолько беспокоили его.
Он в ловушке. У него были глаза загнанного зверя, когда после Петр пытался объясниться с ней, Анна помнила то хорошо. Такой взгляд она не раз на охоте видела у лис и зайцев, когда те, выбиваясь из сил, припадали к земле, зная, что в следующий миг в них вцепятся острые зубы собак. Но почему Петр так печется о кандидатуре Чаговского-Вольного, всячески намекая о преимуществах его, как мужа? Неужто тот попросил Петра похлопотать в семье о том? Или какое другое условие было поставлено брату в возмещение долга?
Анна совсем не помнила среди своих московских знакомых князя, как ни силилась вспомнить. Где и когда он был представлен ей? И отчего пожелал именно ее видеть своей супругой, если ход ее мыслей верен? Она не могла найти ответов на эти вопросы. Но определенно знала одно — Чаговский-Вольный никогда не станет ее мужем по ее воле. Для того надо было бы притащить ее волоком в церковь и поставить по венец, а это, слава Богу, невозможно. Ее выбор был сделан. И даже трудности Петра не заставят ее переменить свое решение. Быть может, если бы еще зимой, когда князь был в Милорадово, а она не была так привязана невидимыми нитями к Андрею, все могло быть иначе. Попроси ее Петр, умоли ее на коленях, и она могла бы согласиться… ужасно, но ради того брата, которого она так слепо любила, Анна пошла бы на это. Но ныне, когда она поняла, насколько изворотливым и злым может быть Петр, насколько она ошибалась в нем… Пусть ее после назовут égoïste [275], быть может, она и верно такая. Но ступить под венцы, соединить на века свою руку она бы хотела ныне только с Андреем.
Анна заснула только под утро, когда дождь уже успокаивался. Ей привиделась та самая дорога вдоль луга, что вела от Милорадово к имению графини. Она снова была там, на том месте, где встретила Андрея прошлым днем, а над головой, накрытой капюшоном плаща, ходили темные тучи грозы. Ветер рвал плащ на ее плечах, раздувал подол платья и волосы. Сердце колотилось учащенно от страха, но она никуда не уходила, зная, что вот-вот на дороге должен показаться Андрей, что сейчас он подъедет к ней, как подъехал нынче днем. И действительно, впереди показался всадник, и она не удержалась на месте, побежала ему навстречу, улыбаясь, зная, что как только они встретятся, ей будет уже не страшна ни гроза, ни этот злой и сильный ветер, едва ли не сбивающий ее с ног. Ничто в это мире не будет страшно для нее в его руках.
А потом Анна вдруг встала как вкопанная, разглядев, что на всаднике, что гнал к ней коня галопом по пыльной дороге, не белый мундир кавалергарда. Темный фрак, поняла вдруг она и замерла на миг, а после резко свернула в сторону, в высокие травы луга, намереваясь спрятаться, переждать, пока проедет этот пугающий ее ныне всадник. Не попасться в его руки…
Идти было тяжело — подол путался в травах, а те цеплялись за него, словно пытаясь остановить, обвивали ступни. Но Анна упрямо шла вперед, стараясь убежать, скрыться от темного фрака, который она видела в зеркале в вечер гадания. Ей бы остановиться уже, сесть в траву, та бы надежно упрятала ее от взоров чужих, но Анна упрямо шла вперед, словно ее манило что-то на том конце луга.
А затем вдруг она вышла на какое-то поле, в удивлении подняла голову от своего пути через травы, зная, что за этим самым лугом не должно быть никакого поля, только лес. Едва сдержала крик, оглядывая картину, что открылась ее взгляду на этом открытом пространстве.
Тела. Десятки, сотни, тысячи тел. Ужасающее разноцветье мундиров: зеленые, белые, красные, синие. В самых причудливых позах. С оружием в руках или без оного. Калеченные или целые, но все — застывшие, мертвые. Трупы лошадей, разбитые орудия, некогда сияющие золотом в солнечных лучах штандарты, ныне перепачканные грязью и кровью.
Анна в ужасе замерла на миг, а потом двинулась по этому полю, аккуратно ступая между телами. Она сама не понимала, отчего не повернула тут же назад, в зелень луга, отчего не вернулась туда, где нет смерти и крови, где нет этой страшной картины перед глазами. Шла упрямо вперед, аккуратно ступая между лежащими на земле, теми, кто принял смерть в том сражении, что развернулось здесь недавно. А потом Анна приметила среди тел белый мундир и светлые волосы, перепачканные кровью. Склонилась к убитому офицеру, с облегчением не признавая в нем того, кого так страшилась отыскать здесь. Незнакомое ей лицо, совсем незнакомое. И она, прошептав короткую упокойную и перекрестившись, двинулась далее, с трудом перебарывая страх и желание двинуться назад, пусть даже к тому мужчине во фраке, что ехал за ней по дороге, чьи приближающиеся шаги она различала неким чутьем за своей спиной.
Так и шла по этому полю, шепча про себя слова молитвы, всякий раз склоняясь к очередному убитому в светлом мундире, страшась встретить невидящий взгляд темно-голубых глаз. Господи, умоляю тебя, — шептали в перерыве между молитвами на упокой ее губы. Он не должен быть здесь. Он не должен…
Но он был. Анна узнала его скорее сердцем, чем глазами, хотя и не видела лица. Он лежал спиной вверх, словно умирая, куда-то полз, цепляясь пальцами в рыхлую землю. На его мундире не было совсем крови, только грязь, и она медленно пошла к нему, отчаянно надеясь на то, что он жив, он непременно должен быть жив! Но офицер был мертв — слишком холодна была рука, которой коснулась дрожащими пальцами Анна, присев подле убитого. А потом она увидела то, что пытался тот сжать перед смертью в ладони, словно пытаясь спрятать от мародеров самое драгоценное, что у него было, унести с собой с могилу, коли таковая будет для него. Черный шнурок и серебряный широкий ободок на том шнурке, с аметистами и нефритами. Кольцо, которое когда-то она дала ему в защиту, и которое так и не сумело сберечь его для нее… Не уберегло!
Анна проснулась от собственного крика. Кричала долго, перепугав прибежавшую к ней тут же из будуара Глашу, отбивалась от ее рук, не понимая, где находится, все еще видя перед глазами побелевшую мужскую ладонь, перепачканную землей. Кричала, пока ее не дернула больно за волосы Пантелеевна, как делала это в детстве, прекращая истерику, а потом прижала ее к себе — смолкшую, перепуганную, дрожащую.
— Что, милочка моя? — гладила Анну по перепутанным за время сна волосам няня. — Сон, чай, дурной Дрема принесла?
— Дурной, няня, сон, недобрый совсем, — прошептала Анна, прижимаясь к ней всем телом, цепляясь за нее. — Убили его… отняли… у меня его отняли!
— Ох, душенька, нынче ж не пятый день седмицы, чтоб в вещий сон верить. Не в руку он был, не в руку, — утешала ее Пантелеевна, целуя в макушку. — Коли видится не на пятый день мертвяком во сне ночном, то и думать нечего — только к долголетию его тот сон, не иначе.
