— Елизавета, — произнесла она, вспоминая, как смотрела Месяцеслов несколько дней, предполагая будущее имя для дитя. — Ныне славят Елизавету.

— Лизонька, Лиззи, Лиза, — прошептал Андрей нараспев, давая всем своим видом понять, что принимает это имя, что оно ему нравится. И Анна не смогла сдержать улыбки, когда расслышала в его голосе знакомые нотки нежности.

Другой раз Анна открыла глаза в день родов уже в весенних сумерках, но Андрея не было рядом в постели. Он ходил по соседней комнате, Анна видела в отражение зеркала его то появляющийся, то ускользающий из обзора силуэт, что-то говоря вполголоса ребенку у него на руках. А потом встал у окна и словно что-то показывал дочери в сгущающейся за стеклом темноте. Анна хотела его окликнуть, но не успела — Андрей обернулся от окна на тихий стук в дверь соседней комнаты с коротким «Entrez». И так и остался на месте, не шевелясь, глядя на вошедшего, с таким выражением на лице, что Анна даже приподнялась в постели на локтях, обеспокоенная.

Это была Алевтина Афанасьевна. Анна разгадала ее появление, скорее по выражению лица Андрея, чем по фигуре, отразившейся в зеркале возле него. Она встала напротив, но головы не подняла, чтобы на сына взглянуть, и долго смотрела на ребенка у него на руках, не произнося ни слова. Как обычно за эти дни, что она провела в Раздолье со момента приезда.

Persona non grata для нее отныне был не только Андрей среди Олениных. С Анной она тоже предпочитала общаться как можно реже, но по крайней мере, обращалась к ней напрямую, а не через иных лиц, как делала это до сих пор по отношению к Андрею. Анна долго плакала, спрятавшись от всех, особенно от мужа, в гардеробной, злая на мадам Оленину за подобное упрямство. Она же до последнего надеялась, что та приехала с Софи в Раздолье не только для того, чтобы быть на крестинах будущего наследника, которого ожидали на днях.

Анна увидела боль на лице Андрея, такого беззащитного, по ее мнению, сейчас, с младенцем на руках, такого открытого, и уже хотела было позвать его к себе, вынуждая уйти от матери, немым укором стоящей напротив. Как вдруг в тишине комнат раздался женский голос.

— Вы позволите мне? — и Алевтина Афанасьевна протянула руки, прося дать подержать ребенка. Сын и мать некоторое время смотрели друг другу в глаза, а потом она добавила, смягчая холодность голоса, от волнения в тот момент осипшего. — Je vous remercie…

Анна даже уголок подушки прикусила тогда, чтобы не вскрикнуть или не нарушить никак иначе ту невидимую связь, которую явственно ощутила между глядящими друг на друга матерью и сыном. А потом Андрей кивнул и положил в протянутые руки ребенка. И тут… Алевтина Афанасьевна, глядя на младенца, шевельнула уголками губ в подобии улыбки, совсем позабыв за эти годы, каково это — улыбаться.

— Она схожа с вами овалом лица. И глаза… глаза Олениных, удивительно голубые, как небо. А разрез их, как у Марьи Афанасьевны-покойницы. Вы были таким же младенчиком в точности… до кончиков ресниц… Вы были прекрасным младенчиком…

После этих слов, словно боясь сказать еще что-нибудь, что она посчитала бы лишним для себя, Алевтина Афанасьевна вернула ребенка Андрею, поджав по привычке губы, а после развернулась и вышла, не произнеся ни слова более. И Анна уткнулась лицом в подушку тогда, чтобы скрыть рыдания, рвущие грудь ее ныне от смеси чувств, разрывающих грудь сейчас…

— O mon Dieu! — разозлилась на себя Анна, когда в отражении в зеркале подозрительно заблестели глаза. Она всегда плакала, когда вспоминала этот момент, никак не могла сдержать эмоций. Вот и ныне показались слезы в уголках глаз, грозя пролиться по лицу и капнуть на блестящий шелк, оставляя некрасивое пятно.

Нет, она бы не могла сказать, что между Алевтиной Афанасьевной и Андреем отношения стали истинными отношениями матери и сына. Быть может, это было только начало? Анне хотелось бы на это надеяться. Ведь, по крайней мере, Алевтина Афанасьевна теперь не уклонялась от общения с ним, а уехав из Раздолья, первая начала переписку, спрашивая его совета по поводу управления имением. И даже прислушалась к просьбе сына не отвергать demande en marriage, которое поступило летом 1816 года в отношении Софи. Пусть и некоторое время была холодна с Анной, считая ту виновницей того, что дочь уйдет из-под материнской длани, и она останется совсем одна.

Согласилась-таки, поддалась на уговоры, и весной 1817 года София Павловна Оленина была обвенчана с Александром Васильевичем Кузаковым, который в тот же год вышел в отставку и уехал вместе с женой в свое имение под Ростовом Великим. Но это Рождество, как и обещались в письмах, прибыли в Милорадово. И на крестника поглядеть, и родных проведать, как написала ей этой осенью Софи. И Анна не могла не радоваться тому, что она встречает это Рождество в стенах, столь любимых и родных для нее, с теми людьми, кто стали для нее семьей.

Правда, Вера Александровна приехать не смогла, прислала вежливый отказ в ответ на приглашение Олениных, ссылаясь на занятость перед сезоном и предстоящей свадьбой. Но Анна понимала, что ее отказ скорее связан с нежеланием Катиш поддерживать отношения, тяготящие ту по-прежнему. Она так и не сумела простить и принять свершившийся брак Анны, оттого даже в Москве избегала встречаться с cousine и ее мужем. Хотя и прошло столько времени с того дня, и сама собиралась обвенчаться на Красную горку в следующем году, приняв предложение соседа по имению сестры, вдовца с двумя маленькими дочерьми. Олениных на это венчание позвали, но Анна, распознав между строк нежелание Катиш видеть их в этот день, написала отказное письмо, ничуть не покривив душой, когда ставила причиной тому повторную тягость. На Красную горку будет аккурат две трети срока, до путешествий ли тут?

— Mon ange…, - обнаженного плеча Анны коснулись губы мужа, чье отражение она успела заметить прежде, чем почувствовала прикосновение. — Ты прекрасна, как никогда, моя милая. Словно каждый год только прелесть твою множит.

— Ну уж, будет! — отмахнулась от него Анна, тем не менее польщенная его восхищением. — Еще четыре лета, и уж достигну срока, когда и на паркет не выйти! [710] Стану сплетницей и завистницей…

— Ох, и держитесь тогда юные прелестницы! — муж игриво прикусил кожу ее шеи, и она с негодующим шипением («След же! Mon cher, след будет!») отстранилась от него. Впрочем, не так быстро, как должна была бы, сводя на нет свое негодование блеском глаз, выдававшим желание, вспыхнувшее в ней. Андрей положил руку на легкую округлость живота, едва угадывающуюся сейчас под шелком. Их взгляды встретились в отражении зеркала.

— Ты нынче напоминаешь мне кошку, в этой тягости, — прошептал Андрей, и от его горячего дыхания, которое коснулось нежной кожи ее шеи, по ее телу пробежала мимолетная легкая дрожь возбуждения. — Такая мягкая, такая ласковая, такая умиротворенная…

— А прежней я кем была? — поддразнила его Анна, задорно улыбаясь.

— Львицей, — без раздумий сказал муж, гладя живот через гладкий шелк платья. — Рычащей на всех и готовой откусить голову тут же без суда и следствия и без различия персон.

— Тебе бы я определенно не откусила, — заверила его Анна, проводя ладонью по его щеке. — И ныне я такая покойная, потому что знаю — ты рядом, и ничего худого не будет. Потому что ты рядом со мной. Спасибо тебе…

Андрей поднял брови, словно задавая немой вопрос, за что она благодарит его, а она повернулась и прислонилась лбом к его шее, утыкаясь в шелк галстука, туго завязанного умелыми руками комердина. Закрыла глаза, наслаждаясь его присутствием подле нее, таким привычным ей уже запахом его кожи. Нежностью руки, которая провела по ее волосам, а после вниз по шее и по линии обнаженного плеча.

Пару вечером назад, на Рождественской службе, Анна стояла возле мужа в церкви и, чуть запрокинув голову, чтобы видеть роспись купола и сосредоточенно-внимательное лицо Христа, глядящее на нее с высоты, благодарила Его за тот дар, который был ей послан Им на Рождество далекого уже 1811 года.