— Ай! Ты что?! — Анна едва не взвизгнула в голос, когда тряпица больно прошлась по спине, удаляя остатки миндальной кашицы и больно царапая плохо смолоченным орехом нежную кожу. Только вспомнив о присутствии в доме ребенка, сдержалась, только зашипела на Глашу, вырвала из ее руки тряпицу. — Смыть тотчас! Не буду тереть! Уж лучше пусть дурнушкой сочтут, чем расцарапанная выйду!

— Ой, барышня! Я ж ненароком! — засуетилась вокруг нее Глаша, а потом обе замерли, когда раздался вполне слышимый стук в передней флигеля. — Кто это к нам в час послеобеденный? Кого принесла?

На удивление Анны, услышавшей с первого этажа дома женский голос, ей принесли весть, что пришла Катиш и просится переговорить с ней. И разговор этот срочный, оттого даже при подготовке к балу предстоящему она согласна побыть в спальне, лишь бы Анна согласилась. А то после самой надо бы, и времени не будет вовсе.

Анна не отказала, и Катиш поднялась в спальню, с удивлением в первые минуты разглядывая небольшую комнату (право, в прежние времена у Анны даже уборная была больше этой спальни): и неширокую кровать под балдахином, и комод, и столик туалетный с зеркалом, в которое на нее вопросительно смотрела кузина.

— Огуречная вода, — Глаша поставила перед Анной очередную мисочку, а после по ее знаку, удалилась после легкого книксена, плотно затворив дверь. Катиш все молчала, прошлась к столику, у которого стопкой лежали книги, пролистала верхнюю из них с таким интересом на лице, словно только и пришла сюда ныне для того.

Анна не стала настаивать — принялась вытирать лицо, шею и плечи огуречной водой, чтобы хотя бы немного осветлить кожу. И настолько сосредоточилась на этом занятии, что пропустила тот момент, когда petite cousine оставила книгу и стала пристально наблюдать за Анной в отражении зеркала. Только когда проводила тряпицей по груди, заметила этот странный взгляд и вопросительно подняла брови, вынуждая ту заговорить наконец.

— Сколько тебе лет, Аннет? Двадцать пять? — спросила та, и Анна тут же рассердилась при этой реплике.

— Ты прекрасно ведаешь, Катиш, что мне еще далеко до «кандидатки»! Ты младше меня на два лета и два месяца… вот и поскладывай, сколько годков! — раздраженно бросила в ответ Анна.

— Я не желала тебя обидеть, — мягко сказала кузина. — Tout au contraire [651]. Будто каждый прожитый тобой день только множит твою прелесть. Я думала, ты переменилась за эти годы… Нет же. Все так же, как ранее. Тебе довольно просто молчать и улыбаться, но они снова все будут у твоих ног… Как тогда. Я ведь завидовала тебе. И до сих пор во мне живо это гадкое чувство. Ты улыбаешься? Я думала, ты будешь зла на меня за то…

Анна действительно улыбалась, глядя на нее в зеркало снисходительно. Так глядят на малыша, который сказал какую-нибудь несмышленость.

— Я знаю, — тихо проговорила в ответ. — Я это знала всегда. Тебе нечего стыдиться, ma petite. Этому греху подвержены многие, и даже я.

— Даже ты? — удивилась Катиш и шагнула к кузине, опустилась на ковер у ее ног, заглядывая той в глаза. — Чему же завидовать тебе? Ты так красива! Ты чаруешь всем — своей статью, своим лицом, голосом, жестами… Тобою все пленяются тут же, с первых минут!

— Полно! — рассмеялась Анна легко, беря ладони кузины в свои. — Так уж и все! К примеру, я готова биться об заклад, что есть персона, коей ты милее меня во сто крат!

— И кто это? — едва ли не затаив дыхание, прошептала кузина, и Анна вдруг вспомнила о влюбленности Катиш, что чуть пригасило ее улыбку, обращенную к кузине. Насмешка небес! Кузины — соперницы, как глупом vaudeville …

— Мадам Оленина, к примеру. Боюсь, я плохой ученицей вышла. Помнишь, нам мадам Элиза все время твердила, как заклинание — будьте любезны со всеми, будьте веселы в меру, будьте угодливы старому…

— … старайтесь понравиться всем и каждому, — закончила Катиш и улыбнулась Анне. — Только мне все-таки это доставалось с таким трудом, — а потом тут же посерьезнев и без перехода, ударила прямо в лоб, заставив Анну онеметь на миг. — Оставь его в своих играх! Я ведь видела, как ты смотрела на него давеча при действе оперном. Тебе он нужен лишь как предмет, который в руки все не дается… разве нет? И тогда ты его привлекла только потому. И предложение его приняла. Он ведь не нужен тебе. Не так, как мне. Оставь его, прошу. Тебе — княгиней быть сама судьба, а мне иной не надо, чем с ним! Ты ведь ныне иная, не злая, как прежде… Я же вижу. Ты поймешь. Я люблю его. Все эти три года я любила и ждала только его. Без него мне — в омут с головой или на осину [652]. Отступись, Анна… я прошу тебя! Как кузину, как сродственницу!

Анна с минуту смотрела на нее ошарашено, не замечая боли в пальцах, которые больно стиснула Катиш в волнении. А потом рассмеялась. Хлестко и помимо воли — зло.

— Смешно, помилуй Бог! Отчего я должна?

— Оттого что у тебя есть иные пути. Лучше этого! Ты ведь хотела титула, вспомни! Вспомни, как шептались вы с Полин при ночевках наших. Ты ведь всегда хотела — в город столичный, на балы и рауты. Титула хотела, и мужа при состоянии и почете. А мне и деревни будет довольно. Только бы при нем. Да и тебе не позволит никогда мадам Оленина женой ее сына в дом войти! Никогда!

— И мне деревни будет довольно! — запальчиво возразила Анна. — Откуда ты знаешь, что думаю ныне? Мне было пятнадцать лет, когда говорила о том. Многое поменялось с тех пор. И я изменилась. И для меня — не прихоть, не игра… и никогда не было. Даже с первых минут. Он в сердце вошел, и нет мне ныне покоя… как и тебе.

— Нет! — вскричала Катиш, вскакивая с пола. Алый некрасивый румянец уже залил ее щеки, а злоба заострила черты лица. — Нет! Не ровни здесь! Ты не любишь его, как должно. Как нужно ему. Как он того достоин. Не любишь! А потому — уйди, не надобно…

— Да что ты можешь знать о том, ma petite cousine?! — проговорила Анна, подчеркивая обращение, которым любила прежде уколоть кузину. — Как можешь ты судить, какова моя любовь к нему?

— Могу! Оттого, что знаю — не может быть любви, когда другому позволено было…! Так не любят, когда одному обещались, а как только он за порог, то к другому тут же! И ненадобно мне говорить, что все только слухи завистливые, ma chere cousine, — Катиш гордо подняла голову, осознавая свою правоту в том, что говорила. И тут же наотмашь словами Анну ударила, заставляя замереть на месте, растеряться. — Я сама видела, как ты к поляку ночью бегала. В сорочке одной. Как непотребство чинили, видела… под крышей дома твоего отца! Будучи обещанной ему, другому честь свою отдала… Нет смысла отпираться! Ты можешь обмануть кого угодно — маменьку, мадам Элизу, своего батюшку покойного. Но не меня. И не его! Я сказала ему все тогда. Все, что видела. И как в парке обнимались за деревьями, и как тогда, ночью… как поляк трогал тебя, ласкал. Как целовал… Я все рассказала тогда! — добавила в конце своей запальчивой речи торжествующе Катиш.

Она до сих пор помнила тот осенний день, когда так нежданно приехал Андрей. Как ее позвали тогда в диванную, и она спешно бежала, позабыв о приличиях.

— Вы — чистая душа, вы — дитя… Катерина Петровна…, - он еще что-то говорил тогда, а Катиш слушала и не понимала, почему он начал разговор с упоминания имени Анны. Почему спросил — не с ней ли она нынче была, какова она ныне? Анна, Анна и только Анна. А потом ухо уловило интонацию, с которой он произнес имя невесты. И такое непривычное в его устах… «Аннеля»…

О, как же плакала тогда она в душе, молча глядя на него тогда. На его боль, на его неверие. Читая в его глазах надежду. Он любил совершенно недостойную его любви персону. И ради его счастья… нет, не ради себя, а ради него, Катиш тогда открыла то, что видела сама своими глазами, что так тщательно скрывала от всех и чем так тяготилась до того дня. Она просила, стоя на коленях в образной, как ей следует поступить с этим знанием, кому доверить его. И вот Господь послал ей знак…