— Сама отнесу, — прохрипела, категорично отведя протянутую за посланием руку горничной, Анна и вышла из комнаты, уже заслышав голоса не в гостиной, а в передней — Андрей намеревался покинуть флигель и уже принимал из рук Ивана Фомича шляпу и трость, его вечную спутницу. Он поднял взгляд вверх на лестницу, едва расслышал тихий шелест платья, и Анна сбилась даже с шага, вдруг заметив мимолетное знакомое выражение нежности и тепла. Впрочем, быть может, ей показалось? Ведь когда он принимал из ее рук наспех написанное послание, его лицо было по обыкновению отстраненно-спокойным.
— Je suis heureux de vous voir [622], - произнес Андрей и легко пожал руку Анны, протянутую для приветствия. — Мне жаль, что то ненастье все же принесло вам нездоровье. Смею надеяться, что вы выправитесь от него в скорейшие сроки и подарите нам радость видеть вас на предстоящих «маевках».
«Я тоже рада видеть вас!», сияли глаза Анны, и она улыбнулась в ответ на легкую улыбку, тронувшую уголки его губ при виде этого сияния. «Даже если вы прибыли в этот дом с визитом вежливости… даже этой крупице, которую мне дарит Провидение».
— Софья Павловна велела кланяться вам и осведомиться о вашем здравии, Анна Михайловна, — продолжил Андрей, не отводя взгляда от лица Анны. — Я уже говорил мадам Элизе, она бы желала навестить вас, если вы позволите…
Позволила ли бы она? Конечно же! Неужели можно было ответить на эту просьбу отказом?
— В таком случае, она навестит вас при первой же возможности, — заключил Андрей, прочитав в ее глазах согласие на высказанную просьбу. — А на этом позвольте откланяться…
Ах, как жаль, что она не сможет увидеть его лица, когда Андрей развернет бумагу, по которой она еще раз легонько постучала пальцем на прощание! Как жаль, что не увидит выражение его глаз, когда он прочтет строки, которые на свою смелость она вывела на бумаге! «Bon voyage, monsieur! Dieu vous garde…» [623]. Слова, которые так хотелось сказать ему на прощание. Жаль, что она не увидит его лица, когда он будет читать их. Ведь тогда Анна поняла бы, есть ли у нее возможность исправить то, что только разрушалось с каждым днем.
Софи пришла во флигель тем же днем, спустя несколько часов после отъезда брата в Москву. Визит этот показался Анне очень странным: гостья в основном молчала, предоставляя мадам Элизе почти в одиночку вести вежливую беседу, только изредка бросала на Анну взгляды, которые не могли невольно не насторожить ту. Словно Софи что-то знала о ней и пыталась сейчас понять по ее лицу, по манере поведения насколько верна ее осведомленность. Что ж, Анне было не привыкать к оценивающим взорам, к пытливому выражению глаз. Только смущала несколько странная нервозность девушки, которую нельзя было не заметить — та то и дело сжимала ручки своего ридикюля, который был при ней. Об этом и спросила у мадам Элизы Анна, едва та покинула флигель после чайной трапезы.
— Неудивительно, что pauvrette [624] была так взволнована, — заметила мадам Элиза, помогая Глаше собрать фарфор на поднос. — Учитывая, каким образом ты предстала перед ней до того. Сперва — разрывая помолвку без единого слова уведомления о том. А затем давеча, когда ворвалась в дом в une crise de nerfs. Figurez-vous! [625] Я была плохой наставницей для тебя…
И Анна при этих словах, полных горечи и грусти, не могла не подойти к мадам Элизе и обнять ее со спины, обхватив руками крепко и прижимаясь щекой к ее тонкому плечу.
— Вы — самое лучшее, что мог бы выбрать папенька для меня, — прошептала в спину мадам Элизе. Та оставила свое прежнее занятие и положила свои ладони на тонкие руки Анны.
— Ах, ненадобно мне льстить, ma chere Annette, — с легкой грустью проговорила она в ответ на замечание своей подопечной. — Я же вижу все сама. Могу только найти себе оправдание, что недостатки твоего воспитания случились из-за моей чрезмерной любви к тебе. Как и от любви твоего отца. Он любил Петра Михайловича и тебя à la folie [626].
Анна закрыла глаза и мысленно взмолилась, чтобы мадам Элиза не продолжила свою мысль. Вспоминать об отце даже спустя годы было очень тяжело. Вспоминать о своем обмане было еще тяжелее. Лгать ему в глаза, когда он спрашивал о ее венчальных планах, говорить коротко о несуществующих письмах жениха, когда отец осведомлялся, о чем пишет Оленин к ней. Пытаться удержать спокойствие на лице, когда он напоминал ей о разных делах усадебных, которые Андрей, как хозяин, не должен упустить из вида. Со страхом ждать дня возвращения русской армии из Заграничного похода, зная, что в тот день ее домик лжи рассыплется в прах. И в то же время с какой-то странной радостью. Ведь Анна не лгала отцу только в одном — когда говорила с ним об Андрее и своем ожидании, когда молилась стоя на коленях возле него о том, чтобы уберегли святые Оленина и от пули, и от удара сабельного. И в том, что ждет каждое ответное письмо Андрея даже с большим нетерпением, чем Михаил Львович.
— Как же скупо он пишет! — восклицал тот всякий раз. — Только о переходах да боях. Это-то я проведаю из «Ведомостей» скорее! Что ж он?! Верно, все слова в письмах к тебе растратил. Для старика — только вежливость скупая…
И Анна не знала, что ответить на это. Только отводила взгляд в сторону, стараясь не выдать себя с головой в своей лжи и тем самым не охладить отношения с отцом, как когда-то…
Но, хвала небесам, мадам Элиза продолжила свою речь не о Михаиле Львовиче, а о недавней визитерше:
— Полагаю, тут еще неловкость от того, как взглянет на сей визит мадам Оленина. Ни для кого не секрет ее мнение по поводу нашего соседства. А по толкам, дама она строгих правил, и суровости в ней вдоволь. Оттого и суетна была Софья Павловна нынче. Я надеюсь, ты не особенно огорчишься, ma chere, если визит тот не повторится более?
Но мадам Элиза ошиблась. Софи пришла через день и навещала далее почти каждый день Анну, с каждым разом теряя свою нервозность и неловкость, становясь все более открытой и расположенной к ней. Анна была рада этим визитам. Сперва — надеясь получить невольную союзницу в той борьбе, которую планировала развернуть этим летом, в попытках вернуть сердце, которое так легко завоевала когда-то и так же легко потеряла. А потом, когда вернулся голос, и доктор Мантель наконец-то позволил говорить, уже ждала прихода Софи, как подруги, насколько бы это преждевременно ни звучало.
Анну поражало, насколько знания Софи были глубже и шире, чем у нее самой. Она не только читала и говорила свободно на немецком и итальянском языках, но была знакома с трудами многих авторов, которые Анне бы и в голову не пришло читать. Она разбиралась не только в домоводстве отменно, но и в географии, рассказывая обо всех городах и странах, где довелось побывать ее брату (как-то раз даже приказала принести с собой, видя заинтересованность Анны, большую карту Европы, некогда принадлежавшую Михаилу Львовичу и показала весь путь русской армии от Вильно до Парижа).
— Ах, как бы я хотела тоже увидеть то, что Андрей Павлович видел своими глазами! — задумчиво говорила Софи, когда пальчиком остановилась на местечке карты с названием «Dresde» [627]. — Andre столько рассказывал! Галереи с великолепными картинами и статуями! Узкие европейские улочки и широкие площади с монументами! Удивительно! Вдохнуть того же воздуха, что и Гете, Шиллер, Расин, Корнель…
А Анна только смотрела на карту и удивлялась, как далеко продвинулась от границ русская армия, тому, сколько сражений той довелось принять прежде, чем дойти до границы столицы Франции.
И в рукоделии Софи превзошла Анну, пришлось признать той, когда они однажды договорились занять себя не только беседой, но и работой. Собственная вышивка показалась Анне такой неаккуратной, такой несовершенной, по сравнению с работой Софи. Дивные цветы, волшебные птицы с широкими крылами разноцветных перьев… Чудо, а не работа!
