— Вам не стоит бояться их, — произнес Андрей, успокаивая женщин, после обмена короткими приветствиями, когда приблизился к ним, стоявшим у самого начала залесной аллеи. — Они не злобливы совсем. Зазря зубы не покажут.

— Я знаю, — улыбнулась легко Анна, касаясь кончиками пальцев затылка одной из борзой. — Медор — лучший из всей своры отца…

А потом вдруг смутилась, поняв, что ее фраза могла быть воспринята, как намек и укор, что Андрей пользуется не только собаками, некогда принадлежавшими ее семье, замолчала, ощущая неловкость. Впрочем, эту самую неловкость она несла в себе еще от флигеля, понимая, как может быть расценено ее смелое поведение нынче.

— Но вы правы, — она опустила взгляд на собак, переступающих с лапы на лапу нетерпеливо у сапог хозяина, а потом не могла не взглянуть на сильную руку, удерживающую тех подле себя. — Я действительно побаиваюсь собак. Хотя и люблю охоту. Меня еще в малолетстве прикусила играючи одна из собак своры. Даже не собака, щенок… С тех пор не могу без опаски быть подле них. Перепугалась тогда сильно.

Андрей тут же махнул рукой, подзывая к себе одного из дворовых, что возились в этот солнечный день в парке, убирая пожухлую траву и обрезая старые сухие ветви с кустарников, передал тому собак, чтобы тех отвели на задний двор на псарню. И Анна склонила голову в коротком благодарственном поклоне.

— Прошу простить меня за то, что нарушила уединение ваше, — проговорила она и направилась по аллее, делая вид, что продолжает то, ради чего и оказалась здесь в парке, далеко от флигеля — притворяясь, что просто прогуливается.

Андрей позволил ей отойти на несколько десятков шагов, так далеко, что Анна даже испугалась, что ошиблась в своих расчетах, и он не пойдет за ней. Но потом расслышала, как тихо зашуршал гравий под сапогом, когда он нагнал, а после пошел подле нее. Они так и ступали далее — на расстоянии шага друг от друга по залесной аллее, прочь от леса и той самой тропки, на которую каждому из них хотелось обернуться, а потом взглянуть на своего спутника по прогулке. Чтобы убедиться, что тот все еще помнит и то лесное утро, и тот первый поцелуй.

Но все шли и шли по аллее, не оглядываясь, молча, впервые за время наслаждаясь теплом весеннего дня и солнечными лучами. На виду у работающих в парке дворовых, в сопровождении Глаши, ступающей в нескольких шагах позади. Но в то же время — будто наедине друг с другом.

— Как здравие мадам Элизы? — первым прервал молчание Андрей, стараясь не косить глаза на пряди у ее лица, на эти тонкие русые волны, в которых так красиво играл солнечный луч. — Надеюсь, есть изменения?

— Благодарю вас, доктор Мантель обещался, что к концу месяца она выправится полностью, — небольшая ложь, прибавленная к тому обману, в котором, как ей уже начинало казаться, она скоро утонет, как топи болотной.

Нет, мадам Элиза действительно простудилась в то памятное путешествие из Гжатска в Милорадово, отчего они не принимали никого до самой Пасхи. Даже Андрею, пришедшему к порогу флигеля на следующее утро после приезда в Милорадово, пришлось отказать. Анна тогда наблюдала за тем, как он медленно уходит прочь от дома, аккуратно вышагивая по дорожке, и пыталась унять свое неудержимое сердце, заколотившееся в груди при одном только упоминании имени Оленина.

То чувство, проснувшееся в ней при одном только взгляде на него тогда, в Гжатске, не желало никак уходить, как она ни пыталась задавить его, как обычно пыталась забыть ночные грезы при первых лучах утреннего солнца. Даже цепкие пальчики Сашеньки, вцепившиеся в подол ее платья, даже его нескладная пока речь и неловкая игра с деревянными лошадками и солдатиками, не заставили забыть о том сожалении, что терзало душу теперь. Она поступила верно тогда, уговаривала себя мысленно Анна, наблюдая, как Пантелеевна с прибаутками пытается накормить своего питомца кашей. Ее жизнь должна быть посвящена только Сашеньке, и никому иному, даже о себе она должна позабыть ради его счастья.

Но отчего так больно было наблюдать, как проходит по самой дальней аллее парка Оленин к лесу на прогулку с собаками? Злясь и на него за этот крюк, удлиняющей изрядно его путь до лесной тропы, и на себя — за то, что ждала его появления, стоя у окна. Отчего так хотелось порой придвинуть к себе «бобик» и выплеснуть на бумагу то, что терзало ее душу сейчас? А потом послать Дениску к усадебному дому и не вернуть его от самого порога, позволяя донести до адресата послание. Или отдать то самое неотправленное письмо, которое столько раз перечитывала за эти годы, жалея, что вернула его письма.

— Помоги мне, — шептала Анна, когда все остальные слушали в благоговении и радости от Святого праздника слова пасхальной службы, разлетающиеся по всему периметру храма. — Поддержи… подскажи, как поступить…

«Помоги остаться верной долгу, переступая через свои желания. Помоги не отринуть кровь брата, не отказаться от нее ради своих чаяний, ради своего счастья…». Но Бог остался глух к ее мольбам, вестимо. Иначе разве позволил бы Оленину приблизиться к ней через толпу прихожан, медленно расходящихся с церковного двора после службы, а после коснуться троекратно губами ее кожи, обжигая этими положенными по неизменному ритуалу поцелуями? Тепло его щеки, скользнувшей по ее щеке, запах его кожи и кельнской воды… И снова слабеет воля, умоляя уступить, сделать шаг навстречу ему. Он был нужен ей. Несмотря на то, что принес ей столько боли, несмотря, что сердце по-прежнему кровоточит при мысли о его неверности.

Он был ей нужен. Он был ее слабостью, которой, как ей казалось, уже нет в ее жизни и в ее сердце. Он напомнил ей, что она жива. Ведь именно появление Андрея вдруг заставило вспомнить о собственной внешности. Следующим утром в Светлый понедельник, взглянув на свое отражение в зеркале, когда Глаша застегивала очередное черное платье, она поразилась, насколько не похожа сейчас на ту, что когда-то прельстила Андрея. Жалкое подобие! Оттого и бросилась к мадам с вопросом — не пора ли ей снять строгий траур? Нет, сразу облачаться в светлые девичьи тона Анна еще не была готова, но почему не носить лиловые и жемчужно-серые, которые можно приукрасить кружевом? И даже душа запела, когда переменила мрачные одежды, когда заметила, что не потеряла былого очарования, а ее улыбка все та же — способная привлекать взгляды. А еще проснулся забытый интерес к выбору наряда на очередной день, к кудрям, в которые стали завивать ее прямые волосы на papillotes.

— Совсем как раненько, — с улыбкой говорила в кухне Глаша Пантелеевне, месившей тесто на пироги, а та только радостно кивала в ответ.

— Весна! — говорила она. — Вот и наша барышня расцветать принялась. Солнышко-то ее наконец-то подле нее, цветочка нашего. Грех тут не цвести-то!

Вот даже нынче поутру, торопясь выйти из дома, чтобы поскорее переговорить с Олениным, Анна не могла не задержаться, чтобы выбрать более подходящую к ее наряду шаль и шляпку, чтобы не окинуть себя внимательным взглядом в отражении.

— Полагаю, весь уезд ныне надеется, что здравие madam votre maman поправится к началу мая, когда настанет время «маевок», — проговорила Анна после того, так справилась в ответ о здоровье матери Андрея. Едва только мадам Оленина прибыла в Милорадово, как сказалась больной, чтобы избежать нежеланных визитов. Даже полагающийся по случаю пасхальный завтрак, на который в Милорадово собиралась до войны вся округа после службы, и который, как предполагали в уезде, будет устроен Олениным, как новым хозяином усадьбы, не состоялся. Анна понимала, отчего так происходит — в такой манере показывали ей, что ее присутствие совершенно нестерпимо. И тогда она попыталась хоть как-то сохранить лицо при этом — распространила весть, что сама не может ни делать визиты, ни принимать те из-за болезни мадам Элизы. Очередная безрассудная ложь в ее копилку…

— «Маевок»? — переспросил Андрей, и она пояснила ему, вспомнив, что тот совершенно не знаком с местным образом жизни. Немудрено — он рос близ Москвы, если не в самом городе, служил после в столице, ходил с походами в Европу. Что мог он знать о том, житель города?