— Я прошу вас, — Анна сделала предостерегающий жест, но он не дал ей договорить — поймал ее руку и легонько пожал ее, заставляя ее смутиться интимности этого жеста.
— Если бы вы предоставили мне такую возможность, то я бы защитил вас от всех языков, от всего, — произнес князь, и Анна не могла не отвести взгляда от его пугающего пристального взора.
Он был охотником, а она загнанной ланью, она знала это. А также ныне ясно видела, что тропа, по которой она бежит ланью, ведет к обрыву. И тогда будет только два пути — либо в обрыв, либо на милость охотника. На его триумф, который так плохо был скрыт ныне под веками, опустившимися чуть медленнее на миг, когда Анна приняла романы, поддаваясь мимолетной прихоти. Но князь мог понадобиться ей в будущем. Тетушка совершенно права, написав в письме под Рождество, что ей стоит удержать интерес князя к своей персоне за неимением иных кандидатов на руку. «Тебе надобно думать о грядущем дне, а не только о текущем времени», уверяла она племянницу в том письме. «Не желаешь быть благосклонной к его сиятельству, будь с тем в рамках политеса по крайности. Кто ведает, как еще повернется Проведение!»
И Анна была с князем вежливой и любезной в тот визит, стараясь держать в памяти только ларец с ассигнациями и колонки цифр, которые ясно говорили, как дорого нынче жить. И возможное будущее Сашеньки — одной ей ни в жизнь не пристроить того в поре, а Вера Александровна и кузины едва ли помощницами станут в том. Оттого ей был нужен супруг. С именем, со связями, с состоянием. Уж коли продаваться, то отчего бы не подороже? И сама ужаснулась этой мысли, обжегшей тогда горячее пламени. Князь что-то говорил ей, а Анна не слышала его. Только смотрела на морозные узоры на стекле, поражаясь собственным мыслям.
— Вы позволите мне напомнить вам то, о чем мы говорили, когда я уезжал из Милорадово в те дни? — тихо произнес Чаговский-Вольный, и Анна напряглась невольно, едва удерживая себя на месте подле него. Взглянула на него, но не смогла даже кивнуть, как ни призывал ее к этому разум. Больше не будет шепотков за спиной, уверял ее внутренний голос. Больше не будет тревожных мыслей о том, что отдать в заклад из ларца, уже заранее зная, что выкупить эту вещь никогда не удастся. Или о том, сколько осталось в кладовой сахара, муки, круп или не размякнет ли до лета нехитрый урожай в холщевых мешках в погребе. Больше не надо будет чинить перчатки и пытаться так сложить в троеперстие пальцы на службах, чтобы не было видно следов этой починки.
Будет несколько перемен блюд за ежедневной трапезой, а в сервировке стола серебро и тонкое стекло. А голова будет занята с тех пор не сведением бесконечных счетов, а только выбором наряда да меню к предстоящему званому ужину. И снова будут балы, ужины и обеды, театральные представления и музыкальные рауты. И будут шелка, кружева, эспри и плерезы. Анна снова полетит по жизни, как легкая бабочка, не раздумывая о завтрашнем дне, потому что к тому нет особой нужды. Совсем как раньше…
«…А ты же, моя богиня, станешь супругой титулованного человека с состоянием, будешь порхать в свете, как воздушное Божье существо papillon [565]… Все будут завидовать его счастью… Весь свет ляжет к твоим ногам с восторгом, даже клеветники и завистники перестанут злословить в благоговении перед твоей красой и в страхе перед твоим супругом», вспомнились слова брата. Анне ведь была уготована именно такая судьба, вдруг поняла она сейчас, стоя возле князя под его пристальным и таким пугающим ее взглядом. Ведь не случись тогда приезда в соседнее Святогорское Андрея, не повстречай она его, то непременно вышла бы замуж за Чаговского-Вольного, уж Петруша бы определенно поспособствовал тому. Михаил Львович не стал бы против этого сватовства, тем паче, и она бы склонилась к нему, как ни пугал бы ее вид предполагаемого жениха, подчиняясь доводам брата и тщеславию собственной натуры.
Но все было. Тот самый взгляд в церкви, и то лето, навсегда переменившее ее, заставившее ее сбросить привычные маски. И разве она могла ныне принять судьбу той, другой Анны? Да еще при возможности столкнуться лицом к лицу с Андреем в статусе княгини, ведь это непременно случится. И как тогда…? О, Господи, как тогда?!
— Вы позволите…? — снова повторил князь, явно встревоженный молчанием Анны, возвращая ее из вороха мыслей, что захлестнули ее в этот момент. И она вдруг поддалась слабости сердца, идя наперекор разуму. Хотя и попыталась не сжигать сразу мост, по которому рано или поздно все же придется перейти.
— Прошу вас, не ныне. Я не имею права дать вам прямой ответ ныне, — Анна пустила в собственный голос тех самых ноток, что ранее позволяли ей склонить к собственному решению. И даже испугалась сперва, что уже успела утратить этот навык за минувшие дни. Но вот выражение глаз князя несколько смягчилось, и она даже позволила себе коротко улыбнуться ему.
— Как вы видите, я все еще в трауре по папеньке. Таков мой обет — строгий траур по всем правилам. В апреле истекает его срок. И полагаю, к апрелю я смогу получить письмо от своей тетушки на сей счет. Девица не имеет права решать свою судьбу, вы же ведаете то.
— Не лукавьте, Анна Михайловна, только не со мной, — уголки его губ дрогнули, словно ему было забавно слышать ее явно надуманные объяснения. — Я буду возвращаться из Петербурга в Малороссию через Гжать этим летом. Надеюсь, к тому времени все будет решено меж нами. Более всего на свете я ненавижу неясность и ходить в дураках… более всего! Но иногда итог дела стоит того. Надеюсь, вы простите мне, коли я нынче же откланяюсь. До сумерек хотелось бы миновать не один десяток столбов [566]. Надеюсь, на ваше благоразумие и на убедительность вашей тетушки.
Ее кокетство на него не действовало, Анна видела это, ее красота не имела над ним никакой власти. И отчего-то ей вдруг стало страшно, когда она наблюдала, отодвинув в сторону занавесь за его отъездом.
Большой возок с княжескими гербами на дверцах, украшенный искусной резьбой и позолотой. Шестерик отменных лошадей и золото ливрей множества выездных лакеев, их напудренные парики под треуголкой и красные от мороза уши. Князь ехал поездом, от которого за версту веяло богатством и властью. Он мог взять любую девицу на выданье, а отчего-то желал только ее. Чтобы так же показывать ее всем желающим, как трофей, который долго не шел в руки, а после сам свалился, как спелый плод, горько усмехнулась Анна, отходя от окна. Князь любил, когда желали то, что принадлежит ему. И любил, чтобы все было только по его желанию. И оттого-то было так тревожно на душе.
Она должна была дать единственно верный ответ на его предложение. Анна знала, что другого выбора у нее нет — вряд ли появится более подходящая для брака кандидатура в будущем. Но разве могла она ответить согласием, когда в ушах по-прежнему звучал совсем иной голос и совсем иные слова? Потому и снова увильнула от ответа так малодушно.
Анна прикусила кончик пера, вспоминая о том визите, снова ощущая ту странную тревогу, что была в ее душе всякий раз, как она думала о необходимости предстоящего брака.
Пенсии брата, которую выхлопотала ей тетушка, не хватало. Фамильные же драгоценности отдавать в заклад было больно, словно с кожей отрывала с ладоней, когда клала на сукно стола ростовщика бархатные футляры. Собственные, подаренные когда-то папенькой или братом, правда, отдавала намного проще. Но все равно было безумно больно смотреть на блеск камней и искусные работы ювелирных дел мастеров, когда в последний раз открывали эти футляры перед тем, как спрятать те в ящики под замок и отсчитать ассигнации.
— Помилуйте, — спорила Анна, кусая губы под креповой вуалью, сгорая от стыда о присутствия в этой лавке ростовщика. — Двадцать пять рублей за серьги с изумрудом! Имейте совесть!
— Не имел бы, не положил бы ныне лишнюю бумажку-с, — отвечал лысоватый ростовщик, пряча ключ от ящиков в карман жилета. — Исключительно-с из уважения к вашей особе, барышня. Нынче ж вон какие времена! Драгоценности не в такой цене, как ранее. Многие с рук-с отдают в заклад. Дела у многих шибко-с пошатнулись вследствие войны с французом. Особенно в наших местах, сами понимаете.
