— Я желала пройтись, — ответила она, расправляя перчатку, которую спешно натянула на ладонь, выходя за ограду погоста. — Нынче сухо, можно и прогуляться. Доктор Мантель говорит, это весьма полезно для здоровья. Вам, верно, пора? — спросила она, заметив, каким взглядом Павлишин взглянул на циферблат часов. — Благодарю вас, что привезли в церковь моих домашних.
— Для меня сущее удовольствие служить вам, — тихо ответил Павел Родионович, поднося на прощание ее ладонь к губам. Пусть даже через ткань перчатки, но только бы коснуться ее руки! — Вы же ведаете то. Надеюсь, когда-нибудь вы все же позволите мне повторить мою просьбу и…
— Je vous prie! [531] — Анна с легкой грустинкой в глазах улыбнулась, сглаживая этой улыбкой резкость, с которой она прервала его. — Прошу вас, ненадобно. Мы оба знаем, что это невозможно…
— Ошибаетесь, Анна Михайловна, — покачал с головой Павлишин. — Когда-то и избавление от Наполеона казалось невозможным, а ныне ж… Нет в мире невозможного. Только бы желание наше было на действо и только.
Ах, если бы было так, думала после стоя на службе Анна. Если бы все осуществлялось только по нашему желанию, что от самого сердца идет! Нет, бедный Павел Родионович совсем не прав. А потом подумала, что он все-таки несколько обижен на нее за отказ на предложение, которое Павлишин сделал ей прошлым летом, запинаясь едва ли не на каждом втором слове своей речи. И забавно краснея до самых ушей.
Но разве могла она согласиться, думала Анна, совсем не вслушиваясь ныне в слова, читаемые отцом Иоанном под треск свечей и тихие вздохи прихожан, крестясь только вслед остальным. Разве могла она пойти под венец с Павлом Родионовичем? Вручить ему в руки судьбы своих домашних, когда он и так бился изо всех сил, пытаясь поправить дела после войны, когда на его небольшое жалование он кормил не только мать, но и дворню, что была в его усадьбе. И мадам Павлишина явно не пожелала бы такой невестки себе: с приданым из скудного гардероба и нескольких человек на прокорм, со шлейфом слухов за спиной и маленьким дитем на руках впоследствии. Будь ее воля, она бы и порога не переступила нынешнего дома Анны, как и многие остальные, забывшие ее, словно и не было никогда знакомства.
Конечно, все было бы по-иному, согласись тогда Анна стать женой князя, не могла не подумать она. Перед княгиней Чаговской-Вольной снова бы склонялись головы подобострастно и делались низкие реверансы. За внимание княгини бы боролись, визиты в ее дом никогда не прекращались. И княгиня никогда бы не считала, насколько ей хватит средств, если она приобретет дров на несколько месяцев — с ноября по март. Княгиня бы не чинила перчатки для прогулок, а выбрасывала их без жалости при малейшем пятне на мягкой ткани. Совсем как Анна делала раньше…
Анна сжала сильнее свечу в руке. Будь проклята эта война, безжалостно разрушившая ее прежний мир! Превратившая ее жизнь в жалкое подобие той, которую она хотела бы вести. А потом вдруг взглянула на суровый лик святого, что глядел на нее с росписи стены, и устыдилась своих неподобающих мыслей, постаралась сосредоточиться на словах отца Иоанна. Но все же не смогла — отчего-то мысли снова вползли в голову одна за другой, заставили снова забыть о том, где находится она, когда Анна взглянула на огоньки свечей.
Дрова. Ныне дрова надобно было покупать, а не пользоваться добротой Модеста Ивановича. Ему и так верно неспокойно за то, что он творит с барским добром, что так вольно распоряжается им. И крышу во флигеле им этим летом справил новую, утверждая, что остались материалы от ремонта основного усадебного дома, и стены оштукатурил и утеплил, чтобы они не мерзли как прошлой зимой. Вольготно же им жилось, пока барин был в Европе, пока не на его глазах творились такие растраты на тех, кто жил во флигеле. И с огородов им урожай, бывало, приносили в корзинах, и с садов и теплиц местных, и с заднего двора приносили яйца, молоко да мясо. Анна всякий раз стыдилась брать эти подношения из рук тех, кто еще недавно называл ее хозяйкой, стыдилась, когда приходил к ней во флигель Модест Иванович и спрашивал, надобно ли чего еще барышне и людям ее.
— Отчего вы так добры ко мне? — спросила как-то Анна. — Отчего так рискуете своим положением? Или… или вы с ведома барина делаете то?
Но Модест Иванович разрушил тогда ее наивные мечты, что, возможно, это именно Андрей так исподволь заботится о ней и ее судьбе. Глупо, право, было так думать!
— Это не составляет для меня труда, Анна Михайловна, — слегка краснея, ответил тогда управитель. — Барин ведь в Европе нынче. Да и коли все делать по уму, то и опасности нет никакой…
— Пообещайте мне, — твердо сказала тогда Анна. — Обещайте, что как только господин Оленин вернется в империю, вы не станете так рисковать своим местом. Не стоит право. Мое положение не так бедственно, поверьте мне, чтобы вы пострадали из-за него.
Как Модест Иванович обещал ей тогда, при возвращении Андрея в Россию, она стала предоставлена сама себе. Обеспечение домашних отныне было только в ее руках. Мадам Элиза, снова захворавшая с наступлением осени, Иван Фомич с внуком Дениской, старая Пантелеевна, Глаша и младенец, которому, слава Богу, более не было нужды оплачивать кормилицу из села. Крестьянка, правда, тогда отказывалась, краснея от денег, что каждый раз вручал ей Иван Фомич от имени барышни, но не заплатить ей Анна не могла.
— Блажени плачущии, яко тии утешатся, — расслышала она знакомые слова, которые произносил отец Иоанн. Когда, вдруг подумала Анна, когда же воздастся за все слезы, что выплакала она за эти годы? Только бед прибавлялось на ее голову и только. А потом тут же поправила себя, снова кляня за греховные мысли во время литургии, что так и лезли в голову. Разве ж только горе было за эти дни? А Сашенька? Ее мальчик Сашенька с его детским запахом, который она так любила вдыхать, касаясь кончиком носа его макушки, едва покрытой волосенками. Его широко распахнутые глазенки, так доверчиво глядящие на окружающий его мир. Его пухленькие пальчики, обхватившие ее палец в первые минуты после появления на свет — такое простое касание, надежно взявшее в плен ее сердце. Ее дружочек Сашенька…
В утешение, не иначе, Анне был послан этот мальчик, при виде которого ее всякий раз захватывал такой приступ любви и нежности к младенчику, что даже дыхание сбивалось. Разве можно променять ныне на что-то его смех, на его первую улыбку, его первые несмелые шаги из рук Пантелеевны до кресла в гостиной флигеля, его первое «Ма!», обращенное к ней? Разве можно желать повернуть все по иному пути, когда такой дар был дан ей взамен всех потерь, что случились в ее жизни?
А потом… Анна сама не поняла, отчего так вдруг ударилось резко сердце в груди и после заколотилось сильнее прежнего, заставляя кровь прилить к голове, ударить в висках. Она по уже устоявшейся привычке стояла чуть поодаль от остальных прихожан в храме, словно на дистанции от всех, у самой стены храма, низко опустив голову. Потому видела всех будто на ладони, потому тотчас заметила, как стали поворачиваться головы, как волна тихих шепотков пробежала вдруг по пространству храма, и даже отец Иоанн чуть нахмурился от этого волнения, недовольный поведением прихожан. Повысил голос, произнося слова просительной ектении.
— Не думаю, что господин Оленин прибудет в Милорадово ранее весны, — сказал Анне в свой предпоследний визит во флигель Модест Иванович. — Я не жду его прежде этого срока, судя по тому, что писал он ко мне. Так что быть может, вы все же позволите мне позаботиться о запасах ваших, помочь вам в подготовке к зимней поре…
Анна и сама знала, что Андрей вряд ли приедет в эти земли, ей писала о том Вера Александровна, поддерживающая близкое знакомство с семейством Олениных. Но не мечтать о его приезде в Милорадово не могла, представляла себе их встречу в красках, когда лежала в постели в ночной темноте. И злилась на себя за эти мечты, на свое глупое сердце, которое пускалось вскачь при одной только мысли об этой встрече или при воспоминании о былом. Злилась, потому что не понимала, как можно мечтать о том, кто так предал, кто так обманул ее надежды, кто причинил столько боли. Разве так легко ступил бы в другие объятия тот, кто любил? Разве так быстро отринул бы былое?
