— Но это ведь правда. И вы, и я знаем, что она была неверна вам. Сколько могло быть rendez-vous amoureux [514]? У пана улана были все к тому возможности! Подумать только!

— Я бы не хотел, чтобы бы вы продолжали подобный разговор о моей невесте!

— Невесте? Невесте?! — она не скрывала своего удивления. Неужто? Неужто он действительно намерен простить той все ее проступки, простить то оскорбление, что она нанесла ему?

Мария уже кожей чувствовала приближение людей графини, она готова была поклясться в том. Оттого и не стала скрывать ныне ничего из того, что на душе было. Довольно с нее молчать! Довольно быть тихой безмолвной тенью, к которой все привыкли в доме графини! Она будет биться руками и ногами за свою долю, вгрызаться зубами. Даже с ним будет биться…

— А помните, Андрей Павлович, как вы спасли моего котенка с яблони в петербургском доме ее сиятельства? Нет, верно, не помните, ведь столько лет прошло. Я же помню! Каждое мгновение из того дня. Вы прибыли тогда с маневров. Вы выглядели таким довольным, так улыбались. А я плакала, потому что мой котенок убежал и залез на яблоню. Лакеи тогда принимали подводы из деревни и были заняты. «Attendez!», сказала тогда графиня, и я ждала. Плакала и ждала. Я чувствовала себя такой одинокой, ведь я толком никого не знала в том доме, только седмицу прожила под кровом графини. И пришли вы. Такой светлый, такой красивый… И пошли со мной в сад, так легко подтянулись на ветках, так быстро избавили Божью тварь от невольного плена, а меня от слез. Именно тогда я полюбила вас. Вы ведь знаете, что я люблю вас…

Мария с грустной улыбкой наблюдала, как Андрей медленно встает со своего места за столом, идет к ней и опускается на корточки подле нее. О, как теплы его ладони! Как хорошо же на душе, когда он вот так целует ее руку!

— Машенька, — прошептал он тихо, и ее сердце дрогнуло в груди. Он называл ее так в те дни. Именно так. Значит, он помнит. — Позвольте мне так назвать вас ныне. Чтобы вы услышали меня… Я прошу вас. Вас, ту милую девочку, которую я знал, которую я помню, которой безмерно благодарен за все, что она сделала для меня. Я уже говорил вам, что никогда не забуду этого. Но я не могу полюбить вас той самой любовью, которой достойна любая женщина, тем паче вы. Пожалейте себя, не терзайте себя более… не губите свою жизнь. Я люблю вас, как близкого мне человека, но никогда не сумею полюбить так, как было бы довольно вам. И я бы не желал, чтобы вы губили себя ради призрачных надежд…

— Тогда вы поймете меня. И простите, — Мария одним движением достала из-за корсажа платья тонкую стопку писем, перевязанную ленточкой. Положила на уголок стола, так аккуратно, словно в любой момент письма могли вспыхнуть огнем в ее руках. Хотя, по сути, так и было — ей казалось, что они настолько обжигающе горячи, что отогни она корсаж платья, то увидит красные пятна на нежной коже груди.

— Что это? — холодно спросил Андрей, хотя сам в тот же миг понял, из чьей переписки бумаги ныне легли на стол. Она вдруг испугалась тона его голоса, но сумела взять себя в руки и выровнять дыхание, чуть успокоить бешено колотящееся сердце в груди.

— Это письма mademoiselle votre fiancée [515] и господина капитана. Полагаю, вам стоит все же взглянуть на это. Чтобы не было более иллюзий касательно того, что случилось тогда в Милорадово. Чтобы вы не обманывались более…

— Мне отрадна подобная забота о моей персоне, мадам, — глухо проговорил Андрей с легкой иронией, отпуская ее руку. Тут же ушло тепло, которое она ощущала от его прикосновения. Словно солнце зашло за тучи. — Но, увы, я не могу позволить себе читать писем, адресованных не мне.

Потом он встал и отошел от нее к печи, встал, оперся ладонями о теплую глину. Она видела по этой напряженной позе, что посеяла бурю в его душе сейчас, но и остановиться не могла, не хотела. Всего в шаге от того, чтобы навсегда разорвать те нити, которые могли привести его обратно к Шепелевой.

— Вы не читаете, а я себе позволяю подобное. Вот, извольте, — Мария развернула одно из писем, написанное резким мужским почерком, стала быстро читать фразы, что заучила почти наизусть за те дни, что хранила у себя эти письма, подобранные среди прочих на полу будуара в покоях Шепелевой.

«…Я не могу не думать о том, что случилось вчера ночью. Держать вас в своих объятиях, чувствовать трепет вашего тела, несмелую дрожь ваших губ — это ли не счастье? До конца своих дней я буду помнить запах вашей кожи и волос, ее тепло под моими губами. Вы скажете, что я безумен писать вам об этом? Да, я безумец! Безумец, лишившийся души и сердца, ибо они в ваших руках! Вы моя, Аннеля! Моя! И я готов крикнуть о том всему миру вкруг…»

Мария увидела, как сжались ладони в кулаки. Теперь Андрей уперся еще и лбом о побеленную глину печи, плечи напряглись так, что казалось, мундир лопнет по швам. Она видела, как ему больно, и сама страдала сейчас вместе с ним. Но разве могла она остановиться? Гниль надо выжечь, как выжигают, вырывают больные розовые кусты усадебные садовники в парке, чтобы на их месте посадить новые, здоровые, что расцветут пышным цветом со временем.

— Вы можете не верить мне. Но эти rendez-vous amoureux… они были! Тайком, ночью! Спросите у вашей тетушки. Ее сиятельство была осведомлена о том. С самого начала, с той ночи, как mademoiselle votre fiancée застали торопящейся вернуть в свои покои. С меня взяли слово молчать… и я молчала. Потому что думала, что вы увидели тогда, какова она на самом деле, оттого и разорвали… а ныне вижу — нет. Вы еще в ее власти, вы готовы простить ей оскорбление, что она вам нанесла, простить все те шепотки о вашем имени. Так вот это правда, как видите, все те шепотки и толки! Она была неверна вам и слову своему! …с тем поляком! — она задыхалась от слез, вдруг полившихся из глаз разом — одной за другой.

— Прошу вас, оставьте меня, — тихо проговорил Андрей, по-прежнему не поворачиваясь к ней. Пальцы уже жгло теплом, идущим от глиняной печи, но он не отрывал их. Разве этот огонь мог сравниться с тем, которым горело до сих пор то место между лопаток, куда более месяца назад Анна метко попала брошенным кольцом?

А потом Мария снова развернула очередное послание, но он не услышал ее голоса. В горницу, освещенную скудным светом, идущим через маленькие оконца, ступила незримая Анна и заговорила, зашептала слова, написанные в письме, больно ударяя каждым в самое сердце.

«… ныне я понимаю, что спала. Спала беспробудным сном, скучным сном. Но вот в моей жизни появились вы, и я проснулась. Заиграл красками весь мир вокруг, словно некий творец взял кисть и принялся за новые яркие оттенки, даже птахи садовые стали петь по-иному — их трели стали дивной усладой для ушей. Я не любила до вас. И только ныне мое сердце бьется. Бьется ради вас, только ради вас…»

Андрей так резко развернулся к ней от печи, что Мария вздрогнула, прервала чтение письма. Она вдруг испугалась выражения его лица, аккуратно положила письмо поверх остальных и медленно встала, словно перед диким зверем была, боясь его потревожить.

— Андрей Павлович…, - но не договорила — он поднял руку, призывая ее молчать, и она подчинилась этому немому приказу.

— Я прошу вас, Мария Алексеевна, оставьте меня одного.

— Оставлю, коли дадите слово, что переговорите со мной после, — сказала она, едва переводя дыхание от страха перед его гневом.

— Неужто вы еще что имеете мне сказать? — едко проговорил Андрей. — Неужто еще что припрятано вами? Выйдите же! Слышите? Оставьте меня одного!

И она поспешила выйти в прохладные сени, но не ушла из избы, а осталась в темноте наблюдать за тем, что происходит в горнице через щель незакрытой до конца двери. Видела, как Андрей недолго постоял у печи, глядя на письма на столе таким взглядом, словно хотел испепелить те. Потом резко подошел и поднял то самое, что она читала последним.