— Ты увеличил барщину и оброк? И это ныне?
— Именно — ныне! — Петр даже костылем стукнул об пол, будто в подтверждение правоты своих действий. — Ты не понимаешь. Совсем не понимаешь! Я бы и вовсе перевел бы и Милорадово, и ближайшие наши деревни на оброк, да только кому в поля по весне выходить? Кто будет пахать?
— Для того чтобы кто-то вышел в поля по весне, надобно бы и помочь им самим! — запальчиво воскликнула Анна. Пришел миг, когда она может высказать брату все, о чем думала за часы, что ждала его возвращения. И что узнала за это время. — Это правда, что ты не позволяешь им рубить лес, чтобы править избы? Что крестьяне, у которых сожжены жилища, вынуждены жить в вырытых ямах? Это правда?
— С чего вдруг тебя стало интересовать житье холопское? — переспросил Петр, нападая в ответ, стараясь защитить свои решения, убедить сестру в их правоте. — Ранее ты не особо пеклась о них!
— Ранее? Ранее мне не приходилось видеть, как они на защиту отца встают! — сказала и снова вспомнила тот день, когда на дворе церкви шло побоище, когда старались крестьяне сбить французов до того, как те сумеют подойти к раненому барину. — Они спасли тогда жизни мне и отцу, уберегли от гибели. Как забыть о том? Как можно забыть о том?
— Быть может, им еще и стрелять разрешить в лесу? И кормить с барского стола? — ехидно спросил брат, но Анна только выше подбородок подняла, готовая отстаивать свою просьбу.
— D'accord! Коли ты так просишь за них, я дам им возможность получить дерево для их изб. Вскоре будем рубить дальний лес, тогда и получат холопы свои срубы, — холодно проговорил Петр после минутного молчания, скрещивая руки на груди, словно отгораживаясь от сестры ледяной стеной. — И не спрашивай про лес. Я так решил. Вскорости будут город отстраивать — лес в цене подскочит. Нам средства надобны. Большие средства!
— Скажи мне еще одно, — не унималась Анна, готовая выяснить ныне все до конца, открыть все карты, которые, как она подозревала, Петр держал скрытыми от ее глаз. — Ты велел почту тебе приносить наперед. Всю почту. Для чего?
— Не смотри на меня так! — выкрикнул брат, видя в глазах Анны явное обвинение. — Не смотри, будто я вор или злодей какой! Если нет письма, не моя вина. И думать не смей, слышишь! Даже думать не смей! Смела стала чрез меры! Отец много позволил тебе, как я погляжу. Не твоего ума дело, сестрица, вопросы хозяйские. И не лезь в них боле! И не по тебе вопросы задавать о решениях моих, спорить о них. Твое дело сесть за работы да за домом следить, только то!
Анна промолчала в ответ, не стала даже рта открывать, боясь, что снова сорвутся с губ злые обидные слова. Она отступила к дверям, готовая убежать из кабинета, но все же развернулась от створок, не в силах не задать вопроса, который помимо воли возник в голове еще днем, когда только-только узнала правду обо всем, что творил Петр, войдя в роль хозяина.
— Что ты скажешь отцу обо всех своих деяниях? Что скажешь, когда он встанет с постели и будет готов снова стать за хозяина у своих земель? — спросила тихо, пытаясь подметить каждое движение черт лица, каждое шевеление губ.
Горькие складки легли у рта. Сдвинулись брови под светлой прядью волос, что упала недавно на лоб, когда брат качал головой в пылу ссоры. Мелькнула тень в серых глазах.
— Если встанет с постели, — поправил он Анну мягко, и она пошатнулась, ахнула, осознав смысл этой фразы. А потом мелкими шажками пересекла кабинет и бросилась в распахнутые объятия брата, прижалась к нему всем телом, как когда-то делала это в детстве, спрятала лицо на его широком плече. — Доктор Мантель говорит, что кровопускания не помогают отцу. Кровь не очищается, а значит, о поправлении здоровья не может быть речи. Ты же сама видишь, какой он стал!
Да, она видела. Отец за последние седмицы сильно похудел, осунулось лицо. Стала видна ныне каждая жилка на руках, с тревогой подмечала она всякий раз, беря ладонь его в свои руки. Ушел давно румянец со щек, лицо по цвету равнялось белоснежному полотну постельного белья. Доктор Мантель, опасаясь простуды, велел топить в покоях Михаила Львовича жарче, чем обычно топили. Но даже то тепло, что было в его комнатах, не помогало: он был так же бледен, а ладони и ступни холодны.
— Il se meurt [456], - прошептал Петр то, что она страшилась даже в мыслях сказать себе. Но знала, она знала, что отец плох, несмотря на все усилия доктора, на заботливый уход и на молитвы домашних и службы, что творил отец Иоанн. Анна видела, как заострились за время болезни черты лица отца, его слабость после кровопусканий, когда он даже руки поднять не мог, а только лежал с закрытыми глазами и слушал ее голос, облекающий написанные в журнале строки в слова. «Длань черной старухи», говорила Пантелеевна о тех, кто постепенно высыхал день от дня, теряя следы былой жизни в этом немощном худом теле. «Длань черной старухи на челе уже видна. Скоро и она сама пожалует…»
— Il se meurt, — повторил Петр, обнимая крепко плачущую сестру. — Остается только молиться, чтобы его уход был не ранее следующей зимы, как обещал доктор Мантель, — а потом добавил совсем тихо, так что она не услышала его. — И чтобы его уход был под этим кровом…в этих стенах…
Они стояли, обнявшись, еще долго — уже успели прогореть поленья в камине и обрушиться с тихим треском, возвращая этим звуком брата и сестру на грешную землю из мыслей, таких разных, но одинаково тревожных. Отпуская из своих рук, Петр коснулся губами ее лба, погладил по плечу, когда она отходила от него. Еще не время было говорить о том, что томило его душу. Позже, он скажет ей обо всем позже. Многое ведь зависело от того, какие вести принесло сестре письмо от графини, написанное чужим, незнакомым почерком. Кто ведает, что там внутри, какие строчки?
Письмо действительно, на удивление Анны, было написано чужим почерком, не узкие строчки, слегка наклоненные вправо. Она спешно развернула его, придвинув ближе свечу, глянула вниз, на подпись, торопясь узнать, чья рука выводила эту крупную аккуратную пропись с тщательно выписанными буковками, украшая строки завитушками, столь свойственными девицам, с частыми ошибками в правописании.
Анна не ошиблась. «Писано со слов Марьи Афанасьевны Завьяловой рукой Софии Павловны Олениной двенадцатого ноября в год от Рождества Христова 1812». Эта подпись настораживала, отчего-то вселила тревогу в душу, и без того неспокойную. И Анна поторопилась пробежать глазами по строчкам с самого начала письма.
Последнее письмо от графини пришло датированным за неделю до указанного дня, и за это время здоровье Марьи Афанасьевны резко ухудшилось. Как написала в кратком post scriptum сестра Андрея, графиню неожиданно свалил очередной приступ сердечного недуга. Да такой сильный, что доктор настоял на том, чтобы к одру больной приехали родственники ближайшие. Что именно послужило тому причиной, Софи не писала, но уверяла Анну, что болезнь, приковавшая к постели Марью Афанасьевну, не связана «никоим образом со здравием особы нам обеим хорошо известной, за которую мы неустанно молимся, которая живет в наших сердцах».
«…Вы обещались написать, — говорила графиня в письме. — Вы обещались и не последовали моей просьбе. Отчего? Я не корю вас. Лишь желала бы узнать, что послужило причиной тому. Ужели те слова, что некогда вы говорили мне, для вас ныне пусты? Ужели вы изменили им? Коли так, то я первая найду в себе силы благословить вас на тот путь, что вы выбрали, хотя и буду недовольна им. Ведь он не отвечает моим чаяниям, моим грезам, моим желаниям. Но все же я благословлю…
…Я говорила вам о времени. Оно не знает жалости. Не позволяет возврата к тому, что хотелось бы переменить. Оттого и забывать о нем не стоит. Вы позабыли мои слова. O, cercle vicieux! ironie du sort! [457] Все то же — в точности, до единого мига, мне на злость! Только у вас еще есть возможность переменить свою судьбу, не стать на тот путь, что выбрала я некогда. Та дорога была в никуда, в пустоту — жизни, души, бытия. Заклинаю, найдите в себе силы переменить ее. Чтобы уходя, как буду уходить я, не сожалеть о многом, не проклинать тот единственный день, когда я своими руками превратила свою жизнь в руины. Порой стоит переступить чрез все, чем жил ранее, ради будущих дней, ma chere. Запомните эти слова…»
