— Во мне нет ненависти к тебе, Надин, — устало проговорил Андрей. — Но и любви к тебе тоже нет. Ни положенной приличиями, ни иной.
— Жестоко, но правдиво, — прикусила губу она, сжала руки, словно собираясь с силами. — Мне очень жаль, что так вышло, Андрей. Обо всем жалею ныне, веришь? О том, что Борисом увлеклась, как после увлеклась… ах, впрочем, не будем даже имени его упоминать! Я верила ему, а он сломал мою жизнь… Я так верила ему! И эти толки, что разошлись между офицерами, — она достала из перчатки платок и промокнула сухие глаза. — Вся моя жизнь… вот так… не надо было с Борисом под венец… Я так виновата перед тобой, Андрей! Так виновата… Надобно было в то же день, когда мы… когда мы были… надобно было сказать Борису, что я не могу стать его женой, вернуть кольцо. Но мысли тогда путались… Петербург… собственный дом… Я была так молода и так глупа!
Надин вдруг подошла к нему ближе, коснулась рукава его сюртука, призывая его заглянуть в ее глаза, убедиться, что она ничуть не лукавит ныне, а говорит от самого сердца. Впервые за последние годы она была так близка к Андрею без посторонних, и не воспользоваться этой возможностью она не могла.
— Я так жалела после. Каждый Божий день, — прошептала Надин, отводя глаза в сторону, на пруд, не желая смотреть на него, когда будет говорить то, что желала сказать ему. — Он был ласков только до свадьбы, оставил меня, когда… когда я носила Таточку. Мне порой даже казалось, что он женился на мне только для того, чтобы отнять у тебя. Мы были чужими. Незнакомцами жили в одном доме и делили постель. Оттого и случилась та связь… Я любви хотела, понимаешь? Любви! Той, что была у меня. Той, что я потеряла. Ощутить ту нежность, то тепло… Как раньше. И как в тот день, когда ты вернулся осенью, в год Тильзита [405].
Андрей прикрыл глаза на миг, не желая вспоминать тот день, после которого едва не возненавидел себя за ту слабость, что была у него в душе в те дни. Ныне он ясно понимал, что излечился полностью от той болезни сердечной, мучившей его несколько лет, отголоски которой порой заставляли держаться на расстоянии от Надин. Ныне он понимал, что нужды в том и нет. Прошлое осталось в прошлом, в тех днях, когда он бежал, сломя голову через луг, через высокие травы, чтобы встретить ее около леса, на поляне с тонкими белыми березками, от запаха листвы которых кругом шла голова. Или это было от их поцелуев? Наивные и такие юные…
— Я должна была признаться еще в тот день, — меж тем говорила Надин. — Когда эта злобная преданная собачонка твоей матери, эта горничная, принесла кушак в столовую. Я должна была возразить, когда ты заговорил… а я испугалась, промолчала. Позволила тебе принять всю вину на себя, спасти меня. Ах, Андрей! Они так возненавидели тебя после этого…! И Алевтина Афанасьевна… твоя мать! Как она могла говорить то! Как может ныне…
— Я прошу тебя, — прервал ее Андрей, не желая продолжать этот разговор. — Ненадобно о том. Тем паче, что…, - и он замолчал. Мог ли он сказать ей, что Борис знал правду? Что он понял истину, когда утих гнев, затмевающий разум, заставивший перевернуть вверх дном столовую и выгнать младшего брата вон из дома. Он пришел позднее в казармы Кавалергардского полка, где Андрей снова стал жить на квартирах, попросил пойти вместе с ним в один из трактиров, где в отдельном кабинете за второй бутылкой цимлянского рассказал, что знает, чей кушак нашла горничная матери в спальне его жены.
— Я знаю, почему ты назвал этот кушак своим, знаю, — говорил тогда пьяный Борис брату, шутливо грозя тому пальцем. — Ты ведь опасался дуэли с другим, кто смело выстрелит в меня, n’est ce pas? Опасался, по глазам вижу. Так вот ведь, mon petit frère [406], подставлять свою голову из-за того, что жена кого приветила, я не намерен. Можешь меня презирать… можешь осуждать… но себя я люблю поболее. Коли не ведает никто об adultère [407], то и нет его для меня. А узнал — то не обессудь! Во всем виновата женщина, ей и ответ держать. А мужчина… мужчина слабое существо, падкое до греха. Вот как-то! Коли еще раз поймаю ее, не обессудь — накажу пуще прежнего и в деревню вышлю, покамест не переменю решения. А грех ее ты зря прикрыл. Мать не простит тебе этого. Даже если покаешься… Никогда не простит! Ей твое благородство отца шибко напоминает. А ты сам понимаешь, ей такая память поперек горла…
Сказать ли Надин, что Борис знал о ее связи с тем армейским офицером? Знал и молчал. И только когда по каким-то причинам в свете поползли слухи об этой связи, а самому Борису несколько раз приходили анонимные насмешливые письма, тот решил дело так, как его требовала совесть и честь семьи.
— Вы такие разные, — сказала Надин, снова касаясь ладонью рукава его сюртука. — Будто от разных родителей прижитые, будто и не родные вовсе. Борис — не плохой человек, но все же… Я ошибалась, думая, что лучше жить в достатке и без любви, чем с любовью в сердце и с пустым кошелем. Я скажу твоей матери, что не ты…
— Не смей! — он поймал ее пальцы на своей руке и сжал их несильно. — Не смей, слышишь? Не испорть жизнь Таты тем самым! Мама думает, что Тата ее кровь, пусть полагает не от Бориса, но все же Оленина. Скажешь ей, что был другой, она отвергнет Тату, даже видя явное сходство, и кто ведает…, - он замолчал, не желая говорить плохо о матери, пусть и ни слова лжи не было в его словах. — Ты должна молчать. Ради Таты, Надин. Ради Таты!
— И тебя не тревожит, что скажут твоей будущей жене о Тате? Обо мне? Ведь толки…
— Моя будущая жена должна верить мне, а не толкам, — отрезал Андрей. — И оставь прошлое прошлому. Мы живем настоящими днями, а не минувшими…
— Вот значит как, — растерянно проговорила Надин, глядя в его глаза. — Значит, Софи правду сказала? Ты отстоял право жениться на этой девице из Смоленщины перед матерью. Ведь мадам Оленина была против этой candidature de épouser. Ты мог бы тем самым расположить к себе мать, коли выбрал бы выбранную ею персону.
— Ты уже пошла под венец с тем, с кем родители сказали. Много ли счастья? — отрезал холодно Андрей. — А с Анной Михайловной жить мне суждено, а не матери. И выбирать мне.
— Много ли за ней дают? Позволишь интерес проявить как родственнице? — едко спросила Надин, вырывая ладонь из его руки, кусая губы от недовольства. — И что останется от ее приданого после того, как французы пройдут по Смоленщине?
— Даже если и ни нитки и ни копейки не останется, мое слово у нее, Надин. А своему слову я верен, — ответил Андрей твердо.
Да, то, что Андрей верен своему слову, своему долгу, привитому отцом с малолетства, своей чести Надин знала не понаслышке. Лишь раз на ее памяти он отступил от своих правил. Когда она встретила его в той самой березовой рощице после долгой разлуки, после его возвращения из Австрии. Она провожала в Москву юношу, а вернулся мужчина, при взгляде на которого у нее перехватывало дыхание, и бешено билось сердце. Отчего она не побоялась тогда пойти до конца с ним среди тех самых берез, но испугалась отменить свадьбу, разорвать узы помолвки, оглашенной с амвона? Отчего так перечеркнула свою жизнь? И даже если она свободна ныне, то ей никогда уже не обнять его так, как она желала бы. Ведь церковные запреты встали между ними невидимой стеной. А ныне вот и та, незнакомая ей, при воспоминании о которой в глазах Андрея вспыхивал свет нежности…
— Прости меня, — тихо сказала Надин, снова касаясь его плеча. Она не могла не дотрагиваться до него, находясь рядом с ним. Даже пальцы кололо тонкими иголками от этого желания. Будто убедиться, что он рядом, что говорит с ней, а не отсылает прочь, не принимая с визитом. Или не награждает вежливым холодом, когда они случайно встречаются в гостиных у знакомых. — Прости меня. За все, что я сделала. И тот… другой… это был всего лишь раз, что бы ты ни думал. Только тебе говорю, потому что хочу, чтобы ты знал. Хочу, чтобы ты знал!
