— Хочешь остановиться здесь? — спросил он Мадлену. — Ты, наверно, очень устала. А завтра утром поедем дальше.
Молодой женщине все казалось, что позади кабриолета она слышит топот нищенки. Она поспешно согласилась с предложением Гийома.
— Да, да, — ответила она, — переночуем здесь. Я страшно хочу спать.
Тогда Гийом стал соображать, где они сейчас находятся. Ему было известно, что при въезде в Мант есть большая гостиница, где наверняка найдется свободная комната. Эта гостиница, под вывеской «Большой олень», когда-то, до постройки железной дороги, славилась среди ломовых извозчиков и приказчиков. Она представляла собой целый поселок с собственными конюшнями, сараями, дворами, с тремя корпусами разной высоты. Пересеченная бесконечными коридорами, прорезанная бесчисленными лестницами, как попало соединявшими этажи, она в былое время кипела жизнью населявших ее путешественников. Ныне она почти всегда пустовала. Ее владелец приложил много усилий, чтобы сделать из нее отель современного типа, но добился только того, что обстановка ее салонов и номеров приобрела глубоко комический вид. Он с горечью видел, что все прежние постояльцы покидают его и останавливаются у одного из его собратьев, построившего около вокзала дом с меблированными комнатами, украшенными, на парижский манер, зеркалами и часами из цинка.
Гийому были по душе скромные и уединенные дома. Он направился к «Большому оленю». Завтра предстоял базарный день, и прислуга еще не спала. Какой-то слуга распахнул настежь въездные ворота главного двора. Гийом соскочил на землю, чтобы самому ввести лошадь под уздцы. Слуга бросился за свечой и ключом от комнаты, так как новоприезжие изъявили желание лечь спать немедленно.
Мадлена вышла из экипажа только во дворе и оставалась там не более двух минут. Разбитая с дороги, еще дрожащая после недавней встречи, она с беспокойством озиралась вокруг. Отчего-то у нее было впечатление, будто она узнает этот незнакомый дом, куда ее привез муж. Напротив возвышалась голубятня из красного кирпича, которую она, несомненно, где-то видела; была тут и выкрашенная в желтую краску дверь конюшни, тоже показавшаяся ей старой знакомой. Но усталость и непонятный страх мешали ей сосредоточиться. На энергичное усилие памяти она сейчас была не способна. Эти черные стены, эти темные массы строении, освещенные полосами лунного света, имели ночью какой-то странно грустный вид, и она была совершенно убеждена, что видит их впервые. Только дверь конюшни и голубятня удивляли, даже пугали ее тем, что оказались в неизвестном месте, о котором у нее не сохранилось ни малейшего воспоминания. Но это мгновенное, как молния, чувство тревоги удвоило ее тягостное состояние и глухие опасения.
Слуга прибежал обратно. Он повел постояльцев по лабиринту коротких лестниц, стертые ступеньки которых давно приняли угрожающе наклонное положение. Он попросил извинения, сказав, что если бы господин и госпожа подъехали к гостинице со стороны кухонь, то могли бы подняться в свою комнату по большой лестнице. Мадлена внимательно смотрела по сторонам, но уже ничего не узнавала в этой путанице этажей и коридоров.
Наконец слуга отворил какую-то дверь и счел нужным извиниться еще раз.
— Эта комната выходит на двор, — объяснил он, — но она только что была прибрана, а господин, видимо, очень спешит… К тому же здесь хорошая постель.
— Ладно, — ответил Гийом. — Потрудитесь затопить: здесь можно замерзнуть.
Слуга положил несколько поленьев на железную решетку камина. В углу был сложен небольшой запас дров. Мадлена и Гийом прохаживались взад и вперед, нетерпеливо ожидая, когда они останутся одни. Молодая женщина сняла шляпу и шелковый платок, окутывавший ее шею. Согнувшись над камином, слуга шумно раздувал огонь; кончив, он выпрямился и вдруг как вкопанный остановился перед Мадленой, с удивлением вглядываясь в ее ярко освещенное свечой лицо. Мадлена стояла, рассматривая кончики ботинок, которые подставила огню, и не заметила его удивления. Он тихонько усмехнулся и бросил на Гийома лукавый взгляд.
— Позаботьтесь как следует о моей лошади, — сказал тот, отпуская его. — Перед сном я сойду вниз проверить, все ли ей дано, что нужно.
Комната, в которой предстояло заночевать супругам, была большая, квадратной формы. Обои на стенах давно выцвели; они приобрели ровный грязно-серый цвет, и нарисованные на них некогда цветные веночки совершенно перестали быть видны. Через весь потолок тянулась длинная трещина; сквозь нее сочилась сырость, и по обеим ее сторонам виднелись ржавые пятна, так что грубая, голая штукатурка оказалась из конца в конец пересеченной желтоватой полосой. Пол был выложен большими, покрашенными в кроваво-красный цвет деревянными плитами. Что же до меблировки, то она состояла из пузатого комода с медными ручками, громоздкого шкафа, удивительно узкой двуспальной кровати, круглого стола и стульев. Над кроватью и на окнах висели занавески голубой бумажной ткани с бордюром из белых цветов. На голом мраморе комода стояли часы дутого стекла — одно из тех произведений, которые простодушному зрителю представляются чудом и в крестьянских семьях благоговейно передаются от отца к сыну. Эти часы изображали собой замок с множеством окошек, с висячими галереями и балконами; сквозь окошки можно было разглядеть внутренность — будуары и салоны, где на диванах лежали маленькие куколки. Но главное украшение было припасено для убранства камина; здесь красовались два букета искусственных цветов, заботливо покрытые стеклянными колпаками, дюжина разрозненных чайных чашек, в безупречном порядке поставленных на краю гипсовой полочки; посередине, между букетами, возвышалась удивительная постройка, своего рода монумент, сооруженный из коробок, какие выигрывают на ярмарках, с розовыми пастухами и пастушками на крышках; их тут насчитывалось около дюжины, разных форм и размеров, и все они были очень ловко — маленькие на больших — поставлены одна на другую, так что получился как бы некий мавзолей причудливой архитектуры. Искусство в этой комнате было представлено еще серией картин, повествовавших об истории Пирама и Тисбы; вставленные в узкие черные рамки, покрытые стеклом с зеленоватыми пузырями, эти картины, числом восемь, вытянулись в ряд вдоль стен, образуя на них желтые, синие и красные пятна; краски, лишенные нюансов, яркие и грубые, странным образом оттеняли блеклый цвет обоев; наивный рисунок отличался совершенно деревенским вкусом; внизу каждой картины была длинная надпись, и тому, кто пожелал бы прочесть всю историю целиком, потребовался бы час времени.
Этот номер, который хозяин гостиницы, разостлав под круглым столом шерстяной коврик, считал верхом комфортабельности, источал особый неопределимый запах, свойственный всем меблированным комнатам. Воздух в нем был спертый, отдававший плесенью, слабым запахом старого белья, изношенной материи, отсыревшей пыли. Большая, какая-то обветшалая и холодная, эта комната была похожа на публичную залу, куда заходит множество народа, но никто не оставляет и частицы своего сердца и привычек; в ней была казенная бездушность, уродливая оголенность казарменного общежития. Молодые и старые, мужчины и женщины ложились на одну ночь в эту узкую постель, остававшуюся холодной, как скамья в передней. Быть может, много горя, много радостей было пережито здесь за несколько часов, но комната ничего не сохранила от тех слез и смеха, что мимоходом прошумели в ней. Ее пошлость, ее мрак и молчание были полны какой-то постыдной печали, той беспросветной печали, которой проникнуты спальни продажных женщин, где весь квартал походя расточает поцелуи. Поискав, вы нашли бы в чашке на камине палочку фиксатуара, забытую смазливым приказчиком, а позади другой чашки — несколько шпилек, поддерживавших шиньон случайно залетевшей в Мант дамы из Латинского квартала.
Гийому мечталось уединение более уютное, пристанище более достойное. На миг он пришел в отчаяние при виде этой гнусной комнаты; но выбора не было, и все-таки он нашел, что искал: незнакомое жилище, темное захолустье, куда никто не явится смущать его покой. Мало-помалу он оправился и в конце концов даже улыбнулся при мысли, что они покинули свой дом в Нуароде, чтобы заночевать в подобной конуре. Он сел у камина и привлек к себе на колени Мадлену, которая по-прежнему подставляла ноги огню, уйдя в свои мысли, не видя ничего вокруг себя.
