Забившись в угол кабриолета, наблюдая, как бежит по белой дороге желтый свет фонарей, Мадлена не выговаривала про себя этих мыслей прямо и отчетливо. Напротив, она избегала их, опасаясь превратить интуицию в уверенность. Ее ум терялся в вопросах, от разрешения которых она уклонялась. Мадлена устала и откладывала на время проверку своей совести; лотом она примет энергичные меры, она будет бороться. Она думала об этих вещах единственно потому, что не могла не думать о них. Ее мысли были смутны, разбросаны и то и дело прерывались резкими толчками экипажа. Ногам и рукам молодой женщины было тепло; она угрелась под шерстяным пледом и бессознательно нежилась на мягких подушках кабриолета. Она с удовольствием уснула бы, если б морозный воздух не пощипывал ей губы и глаза. И когда она глядела вперед, поверх ушей лошади, она видела суровую, оледенелую равнину, как окостенелый труп лежавшую под белым саваном луны. Эта неподвижность мертвых далей заставляла ее мечтать о сладости вечного покоя.

Гийом думал, что Мадлена спит. Он правил машинально, прислушиваясь к молчанию ночи, довольный тем, что находится на пустынной дороге, дышит холодным, сухим воздухом, успокаивающим его душевную тревогу. С самого Ветея он думал о фразе Жака: «Никогда не следует жениться на любовнице». Эта фраза, он сам не знал почему, явилась из глубин его памяти, привязалась к нему, и он никак не мог от нее отделаться. Он обдумывал ее, переворачивая так и этак, втайне был ею испуган, но все же отказывался рассматривать ее как обязательное правило поведения.

Ему никогда не приходила в голову глупая мысль трудиться над исправлением грешниц. Женясь на Мадлене, он вовсе не думал реабилитировать ее, восстановить, как это говорят, ее непорочность с помощью своего уважения и своей любви. Он женился на ней потому, что любил ее. Он был от природы слишком нервен, слишком безраздельно и восторженно отдавался своим привязанностям, чтобы углубляться в смешные соображения морального порядка. Он жил сердцем, рассудок не диктовал ему обязанностей, исполнить которые все равно помешала бы его абсолютная физическая и духовная растворенность в возлюбленной. Конечно, ее прошлое огорчало его, он хотел бы, чтобы она его забыла, но хотел этого из эгоистических побуждений, из мужской гордости, которой нестерпима была мысль, что не он один обладал ею. Только молодые глупцы или пресыщенные старики задаются иногда целью спасать падшие души. Гийом не знал жизни, однако же не прельщался горними высотами ложных идеалов. Он никогда не считал, что Мадлена нуждается в спасении, он хотел только, чтоб его любили, полагая единственною необходимостью в жизни любовь безграничную, вечную. Если б мысль о реабилитации и пришла ему когда-нибудь в голову, он не остановился бы на ней, подумав, что любовь уже сама по себе смывает всякую грязь.

Поэтому он никак и не мог понять этих слов: «Никогда не следует жениться на любовнице». Почему?

Ему, напротив, казалось естественным засыпать в объятиях женщины близкой и обожаемой. Даже кошмары прошедшей ночи не могли вытравить в нем эту уверенность. Если он пережил тяжелое горе, то в этом виновата жестокая судьба. Он чувствовал, что Мадлена его любит по-прежнему, и не жалел, что женился на ней. И теперь, когда она плакала, у него было одно желание — быть с нею еще более добрым, чем прежде, более нежным, более чутким. Он не считал ее виновной так же, как себя не считал неблагоразумным. Их постигло несчастье, они должны прильнуть друг к другу еще крепче и утешиться во взаимном объятии. Их любовь спасет их.

Мало-помалу его скованная страданием душа распрямлялась под влиянием новых надежд. За невыносимой болью последовала реакция: ему хотелось снова броситься на грудь Мадлены, укрыться в ее объятиях, попросить у нее защиты от ударов внешнего мира. Около себя он не видел никого, кроме этой женщины, и ее объятия одни могли помочь ему отвлечься от горестей жизни. Забывая, что она была причиной его последних мучений, он мечтал найти в ней источник высших радостей, настолько захватывающих, что они поглотили бы его всего, обратив в ничто внешний мир. Ведь что им нужно? Только затерянный уголок, где им было бы позволено предаваться своей любви. Он носился с этой взлелеянной с юности мечтой об уединенном существовании, мечтой, которая, по мере того как судьба наносила ему все более жестокие удары, казалась Гийому все более и более сладкой. Его потребность в покое возрастала, его желание сохранить любовь Мадлены превращалось в трусость: в иную минуту, побей она его, он и то бросился бы ей на шею, умоляя отереть его слезы. А между тем у него все еще бывали вспышки гордости, обособлявшие его и заставлявшие с ужасом думать об одиночестве его сердца; нервная чувствительность обрекала его на уединенную жизнь и на неутоленное стремление к безупречному благородству и безграничной любви.

Размышляя о предстоящей им в Париже новой жизни, Гийом все сильнее ощущал исходившее от Мадлены тепло. Их ноги переплелись под шерстяным пледом, горячее соприкосновение с молодой женщиной оказывало немалое влияние на его мечты о тишине и неге, которым он снова предался. Он и сам не знал, что его надежды питались радостью близкого соседства с нею. Она наполняла его теплом. А кабриолет все катился и катился в морозной ночи, посреди великого холодного покоя.

Путешественники приближались к Манту. Оба занятые своими мыслями, они не открывали рта с самого Ветея, глядя вдаль на полосы белого света, которые луна расстилала на клочках вспаханной земли. Когда они проезжали мимо стоящего у дороги дома, вдруг жалобно завыла собака. Мадлена вздрогнула.

— Ты спала? — спросил Гийом.

— Да, — ответила она, поняв, как тягостно было для мужа ее долгое задумчивое молчание. — Меня разбудила собака… Где мы?

Он показал на несколько посеребренных луной крыш на горизонте.

— Это Мант, — сказал он.

Он подстегнул лошадь. В эту минуту из-за плетня выскочила на дорогу какая-то женщина и пустилась вслед за кабриолетом. Догнав его, она ухватилась за фонарь и побежала рядом с экипажем. Она что-то невнятно бормотала, но шум колес заглушал слова.

— Наверно, нищенка, — сказала Мадлена, высунувшись и увидав женщину в рваной одежде.

Гийом бросил ей пятифранковую монету. Та подхватила ее на лету, но фонаря из рук не выпустила.

Когда Мадлена выглянула, нищенка издала какое-то глухое восклицание и с этой минуты не сводила с Мадлены странно пристального взгляда.

— Подите прочь! — крикнул ей Гийом, почувствовав, как вздрогнула его жена.

Когда нищенка решилась наконец выпустить из рук фонарь, он стал успокаивать свою спутницу.

— О, я не испугалась, — ответила Мадлена, еще вся дрожа. — Но почему она так на меня смотрела? Голова у нее была повязана платком, и я не могла разглядеть ее лица. Кажется, она старая?

— Кажется, — ответил муж. — Я слышал про одну здешнюю девушку, которая когда-то сбежала в Париж и возвратилась оттуда полупомешанной… Может быть, это она.

— Сколько ей, по-твоему, лет?

— Понятия не имею… Ты думаешь, она знает нас? Нет, она просто выклянчивала еще пять франков.

Мадлена примолкла. Вспоминая устремленный на нее упорный взгляд нищенки, она испытывала смутное беспокойство. Вскоре она снова высунулась из кабриолета и увидела ее по-прежнему бегущей в нескольких шагах от колес. Мадленой овладел настоящий ужас, но она больше не осмелилась говорить с мужем об этой женщине.

Кабриолет въезжал на улицы Манта. Гийом с удовольствием обдумывал план, который неожиданно пришел ему в голову. Скоро пробьет одиннадцать часов, и в Париж они попадут не раньше утра, думал он. Долгое ночное путешествие начинало пугать его; может быть, разумнее заночевать в Манте, в гостинице. Когда эта мысль представилась ему, он охотно ей поддался, побуждаемый тайным желанием обладать Мадленой в укромном и незнакомом пристанище. Прошлую ночь, когда в домике по соседству с Нуародом их терзали воспоминания, он думал, что лучше бы им находиться в совсем чужом доме, где ничто не напоминало бы прошедшего. На пустынной дороге это желание вернулось к нему, и сейчас ему легко было его осуществить. Достаточно постучаться в дверь первого попавшегося отеля: там им отведут какую-нибудь жалкую комнатушку, случайный приют, где, может быть, он найдет забвение. Мысль заночевать в Манте, сначала продиктованная осторожностью, постепенно превратилась в сладкую мечту.