— Но если мне нет надобности просить вас о любви к моему ребенку, то я слезно вас молю не спускать с него глаз… Спрячьте его сразу же в каком-нибудь укромном месте; постарайтесь, чтобы никто не проник в тайну его рождения, — одним словом, поклянитесь защищать его и беречь, как берегут священный дар.

Бланш была в страшном возбуждении, и Фина знаком попросила ее говорить тише.

— Вам что-нибудь угрожает? — тихо спросила цветочница.

— Сама не знаю… Мне кажется, что дядя ненавидит моего ребенка, и я отдаю его вам, потому что боюсь за него. Я не могу оставаться с сыном и потому хочу отдать его честным людям, чтобы они вырастили из моего мальчика хорошего человека. Впрочем, и не уйди в монастырь, я все равно не оставила бы малютку у себя, так как по слабохарактерности и малодушию не смогла бы его защитить.

— Защитить? От кого?

— Ах! Не знаю… Просто дрожу от страха, вот и все. Мой дядя — жестокий человек… Нет, не будем говорить об этом. Вручаю вам своего малютку, и отныне уже ничто ему не грозит. Теперь я могу спокойно покинуть мир. Я так боялась, что не увижу вас этой ночью и не смогу вручить вам мое несчастное дитя!

Снова воцарилось молчание. Затем Фина нерешительно произнесла:

— Вы даете мне последние наставления, и я вправе, это даже мой долг, задать вам один вопрос… Знаю, вы не поймете меня превратно… Насколько мне известно, у вас большое состояние, которым распоряжается господин де Казалис?

— Да, — ответила Бланш, — но я никогда не думала об этих деньгах.

— Сегодня ваш сын не нуждается ни в чем, — продолжала цветочница, — и пока он с нами, ему можно оставаться бедняком. У него никогда не будет недостатка в ласке и любви. Но когда-нибудь деньги могут стать в его руках могучей силой… Вы ведь не хотите лишить его наследства?

— Еще раз говорю вам: мой уход из этого мира равносилен смерти.

— Тем больше у вас оснований обеспечить будущее вашего ребенка. Потребуйте отчета у господина де Казалиса и прежде, чем уйти в монастырь, приведите в порядок свои дела.

Бланш вздрогнула.

— О! Я никогда не посмею, — прошептала она. — Вы не знаете, что за человек мой дядя. Он может раздавить меня одним взглядом… Нет, я не могу потребовать от него отчета.

— И все-таки ради сына вы должны решиться на это.

— Нет, нет, повторяю вам, у меня не хватит смелости.

Фина немного помолчала. Она была в замешательстве. Долг вынуждал ее настаивать, надо было заставить Бланш побороть свое малодушие.

— Если вы не можете действовать сами, — сказала она наконец, — позвольте другим позаботиться об имуществе бедного малыша. Вы ничего не будете иметь против, если когда-нибудь мы потребуем состояние, от которого вы сейчас отказываетесь?

— Вы жестоки, лишний раз давая мне почувствовать мою слабость и беспомощность… — со слезами ответила молодая мать. — Вы же прекрасно понимаете, что я передаю вам все свои полномочия.

— В таком случае ничего еще не потеряно. Не подписывайте никаких бумаг, не отдавайте никому ни клочка вашей земли… Кроме того, как только вы поправитесь, передайте мне документы, удостоверяющие личность вашего сына… Это даст нам возможность, когда придет время, заговорить во весь голос.

Денежные вопросы, казалось, совершенно подавили Бланш. Будь у нее хоть капля энергии, она не отказалась бы от борьбы, она жила бы для своего ребенка и сама защищала его интересы. Цветочница угадала ее печальные мысли и тихо сказала:

— Если я огорчила вас, заговорив об этом, то лишь потому, что есть на свете человек, который имеет право на ребенка; когда-нибудь он сам станет заботиться о его интересах. Я хочу отдать ему отчет в своих действиях и обеспечить ему возможность довести дело до конца.

Бланш разрыдалась.

— Я ни словом ни обмолвилась о Филиппе, — воскликнула она, потому что не должна больше думать о нем! Огонь любви, который он зажег во мне, испепелил меня, и теперь мне приходится расплачиваться за свой грех. Я так любила его, что в семнадцать лет отрешаюсь от мира и заклинаю его позаботиться о счастье нашего сына. Передайте ему это. Я заранее одобряю все, что бы он ни сделал.

В эту минуту Фина услышала шаги на лестнице. Она встала, набросила на себя накидку и взяла ребенка из рук матери. Бланш, вся в слезах, никак не решалась отдать дитя, она снова и снова покрывала его поцелуями. Это торопливое и немое прощание было исполнено безнадежности и тревоги.

Бланш встала, чтобы проводить Фину и закрыть за ней дверь. Полураздетая, она остановилась на пороге и под холодным ветром, дувшим с полей, в последний раз поцеловала лобик своего ребенка. Едва она успела откинуть крючок у входной двери и снова лечь в постель, как в комнату тихо вошел ее дядя.

Господин де Казалис задремал в гостиной, которая находилась как раз под комнатой Бланш. Сквозь сон ему несколько раз почудилось, будто кто-то ходит над его головой. Наконец какой-то резкий звук разбудил его. Он вскочил, обеспокоенный, и подумал, что надо бы подняться к Бланш и поглядеть, но ошибся ли он. Он боялся одного: как бы Бланш не встала с постели, чтобы написать письмо и предупредить своих друзей. Ему и в голову не приходило, что кто-нибудь мог проникнуть в дом, — ведь он сам, как сторожевой пес, охранял входную дверь.

Он поднялся по лестнице, намереваясь посмотреть, что делает племянница. Из комнаты Бланш не доносилось ни звука. Г-н де Казалис тихонько отворил дверь и окинул комнату взглядом. При бледном свете ночника он увидел Бланш, лежавшую с закрытыми глазами. Ее лицо было наполовину спрятано под простыней. Казалось, она крепко спала. Царившая в комнате тишина ободрила его, но чтобы окончательно успокоиться, он решил произвести тщательный осмотр. Сначала он обыскал туалетную комнату и не заметил ничего подозрительного, затем вернулся в комнату племянницы и еще раз безрезультатно оглядел ее. Г-н де Казалис уже смеялся над своими неразумными опасениями, как вдруг страшная мысль пронзила его мозг. Он еле сдержал крик: «А где же ребенок?»

Хотя г-н де Казалис уже заглянул во все уголки, он снова принялся за поиски. Он грубо потряс кровать, но Бланш не открыла глаз. Однако даже и сейчас он не понимал, что Бланш притворяется спящей. Ужасная тревога помутила его разум. В отчаянии он метался по комнате, как дикий зверь. Мозг его сверлила одна мысль: во что бы то ни стало найти новорожденного. В волнении он заглянул под кровать, решив, что племянница спрятала свое дитя, чтобы испугать дядю и довести его до сумасшествия. Около четверти часа г-н де Казалис шарил повсюду, десятки раз возвращаясь на то же самое место: он никак не мог примириться с очевидностью.

Убедившись, что ребенка нет ни в спальне, ни в туалетной, он в изнеможении опустился возле кровати, на которой распростерлась оцепеневшая от страха Бланш. Тупо уставившись на то место, где раньше лежал ребенок, г-н де Казалис машинально повторял: «Он был там. Теперь его нет». Эта навязчивая идея болью отдавалась в его голове.

Господин де Казалис даже не пытался объяснить себе это странное исчезновение. Он осознал только самый факт и в то же мгновенье с ужасом вообразил все его последствия.

Все его расчеты провалились: наследник Бланш ускользнул из его рук, и рано или поздно ему придется дать отчет по опеке. Г-ну де Казалису это грозило позором и нищетой: будет установлено, что он растратил состояние своей племянницы, у него отнимут имения, которые одни только и поддерживали его могущество. Этот страшный удар повлечет за собой целую цепь бедствий. Г-н де Казалис отлично понимал, чья рука нанесла его: это месть Кайолей. Мысль, что честь его находится отныне в их руках, приводила г-на де Казалиса в содрогание. Он сознавал, что отныне находится в их власти и что они уготовят ему возмездие, нестерпимое для его гордости.

Особенно злило его, что он потерпел поражение накануне победы. Еще несколько часов, и сын Филиппа был бы надежно спрятан от Кайолей. Не уступи он слезам Бланш, ребенок был бы сейчас уже далеко. Припоминая все принятые им меры предосторожности, он все больше и больше убеждался в том, что никогда еще план, задуманный столь ловко, не терпел подобного краха. Мало-помалу в нем стал нарастать гнев, и когда он окончательно уяснил себе, как жестоко его провели, им овладела слепая ярость.