– Опять этот ваш осторожный научный подход ко всему. Терпеть его не могу! – Кэтрин положила руки на спинку его кресла; он это почувствовал, хотя не мог увидеть.

– Нет, нет, это вовсе не осторожный подход! Научный – может быть, но ведь я должен знать, что я делаю, и зачем я это делаю, и каких результатов могу ожидать. Ведь все то, что я до сих пор считал основными силами, управляющими политической жизнью, – все оказалось бутафорией: Дипломатия, Политика, Государство, Закон, даже Палата общин. От моего простодушного и непоколебимого уважения к этим институтам ничего не осталось. Теперь я должен выяснить, чего все это стоит на самом деле. Вот как далеко я зашел, Кэти. Я боролся с Эссексом из-за Ирана, а оказалось вдруг, что я вступил в борьбу с определенным государственным принципом. Оказалось, что вся моя жизнь неразрывно переплелась с политикой – все, что бы я ни делал, даже моя работа, даже мое желание вернуться в Иран. Вот почему я сейчас в таком растерянном состоянии, Кэти, и вы не ждите от меня быстрых решений. Пока не ждите.

Кэтрин молчала; она смотрела на его пепельные волосы и не мешала ему говорить.

– Я ведь круглый невежда, – сказал он раздраженно, – и мое невежество всегда приводит меня к одному и тому же. Если бы я знал те законы и силы, которые управляют политической жизнью общества, я мог бы разобраться в любой ситуации и точно определить свою роль в ней. Но все то, чему меня учили, здесь бесполезно, а пока я не найду четкого и правильного подхода к анализу общественных явлений, я так и останусь невеждой. Только одно я знаю: я прав, а Эссекс неправ. Я был прав в Иране, и я был прав, что пошел против Эссекса, и во всем, что я сделал, я был прав. Я знаю, что Эссексу никогда не удастся осуществить до конца свои политические идеи, потому что он хочет отказать человеку в тех элементарных правах, которые ему даны от природы. Нельзя допустить, чтобы он и этот ломбардец могли делать все, что им вздумается, объявляя коммунистом каждого, кто пойдет против них. Не всех запугаешь и сломишь обвинениями в нелояльности и измене. Может быть, именно эти обвинения и побудили меня вернуться. Я изменил только тому, чему следовало изменить, и я не считаю, что я обязан быть лояльным по отношению к политике, которую я не одобряю, даже если это государственная политика. Если меня обвиняют в нелояльности, так давайте разберемся, что же такое лояльность. Если быть лояльным – это значит разделять взгляды Эссекса, ломбардца и даже Бутчера, тогда я нелоялен и нелояльным останусь, потому что я никогда не буду единодушен с этими людьми. Назовут меня за это коммунистом – пусть называют. Я не знаю, что такое коммунизм. Я знаю только, что люди, которые меня обвиняют, – обманщики. В особенности этот «великий ломбардец». Мне теперь кажется непонятным, как я мог доверять этому человеку или даже уважать его. Сейчас мне кажется, что именно он опаснее всех, потому что он способен и запутать и даже предать. Когда он требует, чтобы наука подчинялась его политическим взглядам, это не шутка. Это меня больше всего волнует, Кэти. Тупые ханжи, вроде этого ломбардца, не смеют касаться науки. Немыслимо, чтобы им позволяли вмешиваться в дела науки и навязывать ей свои представления о политической лояльности. Если им это позволят, тогда конец науке. Они убьют всякую научную мысль.

Кэтрин вдруг очутилась перед ним – в юбке, вязаном джемпере, туфлях на низком каблуке и коротких шерстяных носках. Никогда еще она не казалась Мак-Грегору такой юной, и, вместо того, чтобы встать, он окинул ее внимательным взглядом и глубоко вздохнул.

– Я сам не знаю, как это все произошло, Кэти. Сам не знаю, как это я так глубоко ввязался в политический спор, который должен привести к таким важным решениям, но я не жалею об этом. Мне очень неприятно то, что со мной случилось, и, наверное, жизнь уже никогда больше не покажется мне простой и ясной; и все-таки я не хотел бы вернуться к прежнему. Дипломатия, большая политика – все это не моя сфера, и, надо сказать, меня из этой сферы с позором вышвырнули. Но я не отказался от борьбы, если именно это вас интересует. Теперь я уже никогда не смогу отказаться. Мне даже кажется, что я только теперь начал жить, и я знаю, что мое время и мои труды не пропали даром. Я был неправ, когда говорил иначе. Да, я помешал Эссексу, и Совет безопасности решил не вмешиваться в иранские дела.

– Что решил Совет безопасности? – прервала она.

Он удивился: – Я думал, вы знаете.

– Нет, не знаю.

– Жалоба Ирана на русское вмешательство отклонена, – сказал он. – Решено, что никаких действий со стороны Совета безопасности не требуется, что положение в Иранском Азербайджане может быть урегулировано путем непосредственных переговоров между Ираном и Россией.

– Не это ли заставило вас передумать и вернуться?

– Нет. – Он встал и подошел к ней. – Я узнал о решении Совета безопасности только у Асквитов.

– А! – сказала она. – Вы, значит, уже побывали у Асквитов?

– Да.

Она взяла у него полотенце. – А я-то думала, что вы бродили по улицам в тумане, – сказала она, обиженная тем, что он мог пойти в другое место раньше, чем к ней.

– Нет, – простодушно ответил он. – Я пришел сюда прямо от Асквитов.

Она холодно кивнула головой. – Пойдемте вниз. – Она подождала, пока он подвинул кресло на место и загородил медным экраном огонь. – Как Джон? – спросила она, направляясь к выключателю, чтобы погасить свет.

– Джон ничего, – ответил он.

– Что он вам говорил?

– Ничего особенного.

– Возмущался, что вы так долго пропадали?

– Нет. Он знал, что я вернусь.

– Вот как? – сказала она. – Значит, он знал больше меня.

Снова Мак-Грегору пришлось следовать за ней в темноте и снова он почувствовал опасность за ее деланным безразличием и все свое внимание направил на лестницу, по которой спускался вслепую.

– Вы знали о том, что он подал в отставку? – спросила она.

– Знал.

– Вы с ним разговаривали об этом?

– Нет, – сказал он. Не станет он для Кэтрин выворачивать Асквита наизнанку. То, что связывало его теперь с Асквитом, принадлежало только им двоим, и никого другого это не касалось, даже Кэтрин. Он вернулся к Асквитам просто, без всякого стеснения, не то, что сюда. Ему не нужно было стоять там смущенно на пороге, ожидая приглашения войти. Он просто отворил дверь и вошел, и это было так же естественно, как вернуться домой. Почти ничего не было сказано, но, пожалуй, в английском языке не нашлось бы слов, которые поведали бы Мак-Грегору больше, чем голубые глаза Джейн Асквит в эту минуту. Ему показалось, что она немножко всплакнула, когда выходила из комнаты, оставив их с Асквитом вдвоем, и от этого у него на душе сделалось еще теплее. В необычайной молчаливости Асквита Мак-Грегор чувствовал всю глубину чуткости, с которой относился к нему этот человек, и сам он молчал, переполненный чувством бесконечного уважения к Асквиту. Мак-Грегор мог бы сказать Кэтрин, что Асквит своим примером и силой своих доводов помог ему вернуться в гораздо большей степени, чем она. Мак-Грегор не заговаривал с Асквитом о той поддержке, которую тот оказал ему против Эссекса и которая так дорого обошлась самому Асквиту. Слова тут были излишни. Асквит только заметил вскользь, что вот, наконец-то, он развязался с мучением, на которое зачем-то обрекал себя всю жизнь, и за это должен быть благодарен Мак-Грегору. Но он остался все тем же Асквитом, судя по тому, что тут же велел Мак-Грегору отправляться к Кэтрин, причем довольно нелестно прошелся насчет ее непоследовательности и взбалмошного нрава и посоветовал Мак-Грегору спешить, а то как бы Эссекс не опередил его. Асквит сказал, что видел Эссекса в Сентрал-холле. Они вместе дожидались решения Совета безопасности по иранскому вопросу. Асквит даже пошел проводить немного Мак-Грегора и по дороге рассказывал ему о Совете безопасности, утверждая, что Эссекс очень обескуражен и, наверно, тут же помчался к Кэтрин. Это было совершенно в духе Асквита – так подзадоривать человека, но Мак-Грегор не сомневался, что никакого Эссекса он здесь не найдет.