Кэтрин думала о том, как жаль, что она пила терпкое красное вино, задремала и проснулась от того, что позвонил у парадной двери Эссекс. Как жаль, что Мак-Грегора нет и неизвестно, где он, и нельзя даже представить себе, что вот здесь, в этом кресле, сидит и тревожно ждет ее ответа не Эссекс, а Мак-Грегор. Никого у нее не осталось, она одна.

– Что мне вам ответить? – сказала она. – Это не так легко решить, Гарольд.

– Но я не могу ждать, – почти с отчаянием настаивал он. – Мне нужно, чтобы вы решили сейчас же, сегодня же. Я знаю, если вы не решите сегодня, то вы не решите никогда.

– Я право, очень польщена, Гарольд. Я вас достаточно знаю, чтобы оценить это.

– А мне не нужно, чтобы вы были польщены! И не нужно, чтоб вы уклонялись от прямого ответа.

– Нет, нет, – сказала она. – Если бы я хотела отказать вам, Гарольд, я бы не постеснялась это сделать сразу. Но я в самом деле не знаю, что ответить.

– Ну, хорошо, я подожду, – сказал он.

Кэтрин встала, запахнула плотней свой халат и налила Эссексу еще коньяку. Она и себе налила немножко, хотя вообще не любила коньяк. Но ей хотелось почувствовать вкус чего-нибудь горького и неприятного, чтобы хоть на миг вернуть себе здравый смысл и ощущение жизни, и мира, и связи вещей.

– Зачем вы едете в Вашингтон? – Не так уж важно было это знать, но она хотела услышать собственный голос, надеясь, что это ей поможет.

– Дело довольно щекотливое, – сказал он. – Оно касается в первую очередь составленного американцами плана финансовой помощи Европе. Эссексу тоже стало легче, когда он услышал свой голос с его привычными деловитыми интонациями. – Америка дает доллары, а мы обеспечиваем руководство. Это грандиознейшее предприятие, Кэти. За всю мою дипломатическую карьеру у меня не было такого ответственного назначения.

– И сколько вы там пробудете, в Вашингтоне?

– Три-четыре месяца, не меньше.

– Мне представлялся случай поехать в Вашингтон, – сказала она и вдруг услышала резкий, продолжительный звонок внизу у подъезда. – Я отказалась, потому что Джейн убедила меня, что это непатриотично.

– Если вы поедете со мной, тут ничего непатриотичного не будет.

– Да, пожалуй, – сказала она. – Извините меня, Гарольд, там кто-то звонит. И если вы не очень торопитесь, я уж заодно пойду оденусь.

– Пожалуйста, я могу подождать, – сказал он, и, оставив его в библиотеке, она пошла открывать дверь.

Она включила лампочку у подъезда, повернула холодный медный запор и отворила дверь. В резком пересечении света и тени стоял Мак-Грегор, смущенный, промокший, мрачный Мак-Грегор, без пальто, с непокрытой головой. Он стоял и не двигался с места, пока она, топнув ногой, не сказала: – Ну, входите же! Мне холодно так стоять. – Мак-Грегор вытер ноги о дверной коврик и вошел.

– Вы всегда являетесь слишком поздно, – сказала она, запирая за ним дверь.

– Слишком поздно – для чего? – спросил он.

– Не знаю, – сказала она. – Почему вы так долго не приходили ?

– Не все ли равно?

– Нет, не все равно. – В мраморном, похожем на храм холле было темно. Только через узкое стекло вверху над дверью проникал столбик света от наружной лампочки. Он ложился длинной неяркой полоской до самого подножия лестницы.

– Простите меня, – сказал Мак-Грегор. Он стал вытирать с лица капли тумана несвежим, смятым в комок носовым платком. Потом тем же платком вытер руки, как машинист вытирает руки куском ветоши, и спрятал его в карман под критическим взглядом Кэтрин.

– А я думала, что вы улетели в Иран, – сказала она, стараясь успокоиться, стараясь быть трезвой и благоразумной. Но она злилась. Это не была рассудочная злость. Это была злость бессмысленная, опасная и непреодолимая, и она не могла подавить ее в себе. – Так вы не улетели, – сказала она.

– Нет.

– Где же вы пропадали все это время?

– Я совсем было решил лететь с профессором Уайтом, но вот – не улетел.

Кэтрин выключила свет у подъезда, и холл погрузился в синеватую мглу, проникавшую сверху через стеклянный купол, но она пошла к лестнице с уверенностью человека, который находится у себя дома. Мак-Грегору было труднее двигаться в темноте, и ему очень хотелось протянуть вперед руки, но он этого не сделал, а только стал шаркать по полу ногами.

– Идите за мной наверх, – сказала она.

– А нельзя зажечь свет?

– Тут вы ни на что не наткнетесь, – сказала Кэтрин, уже поднимаясь по лестнице.

В Мак-Грегоре зашевелилось то же чувство панического страха, которое он испытывал во время своего позорного выступления на катке в Москве. Это была та самая Кэтрин, и снова он был ее жертвой, и нужно было напрячь все силы для того, чтобы не споткнуться и не упасть. Он нащупал сбоку холодный гладкий мрамор перил, ухватился за них и стал подниматься спокойно и с достоинством, несмотря на полную тьму кругом. Кэтрин не потрудилась подождать его наверху, но там, в конце длинного коридора, горела маленькая лампочка, дававшая достаточно света, чтобы Мак-Грегор мог видеть фигуру Кэтрин впереди и, следуя за ней, дойти до ее комнаты. Он подождал, пока она зажгла свет, и сразу же направился к камину. Огонь едва тлел, но он не подбросил угля, пока Кэтрин не попросила его об этом. Он подумал, что, вероятно, уголь, который он ей принес, подходит к концу, и не стал разжигать большого огня. Он подложил ровно столько, сколько нужно было, чтобы пламя не угасло и можно было согреться около него.

– Вытрите волосы, – сказала она, подавая ему полотенце. – И отвернитесь. Я буду одеваться тут, у огня.

Мак-Грегор взял полотенце и повернул свое кресло боком к камину. Теперь половина пространства у огня принадлежала ему, а другая половина – Кэтрин. Он смотрел прямо перед собой и слышал, как она возится сзади, за спинкой кресла.

– Ничто меня так не раздражает, – сказала она, – как эти ваши приступы нерешительности. Это, правда, не так часто с вами бывает, но если уж случается, так вы становитесь совершенно невозможны. Зачем вам нужно было исчезать? Зачем нужно было тянуть столько времени? Судя по вашему вчерашнему настроению, я решила, что вы на все махнули рукой и улетели с профессором Уайтом в Иран. Почему, кстати, вы не улетели?

– Я передумал, – сказал он угрюмо.

– А почему вы так долго не приходили?

– Мне нужно было время, – сказал он. – Я должен был отдать себе отчет в своих действиях.

– Вы все еще думаете, что все ваши старания пропали зря?

– Не совсем.

– Вчера вы должны были почувствовать удовлетворение, хотя бы от того, что все-таки помешали Эссексу.

– Нет, – сказал он. – Никакого удовлетворения я не почувствовал. Ну, пусть я помешал Эссексу, а что толку, если все равно те же люди будут выносить те же решения?

– Значит, вы все-таки думаете, что сделать ничего нельзя. Что Железная пята чересчур всемогуща, что одному человеку не изменить политики государства. – Она повторяла его слова с такой безжалостной отчетливостью, что ему краска бросилась в лицо.

– Да нет, я вижу, что кое-чего удалось добиться, – нетерпеливо согласился он, заерзав в кресле. – Но все это так ничтожно и совершенно не затрагивает существа власти, существа устремлений правительства, нации, государства, – одним словом, того, что тут играет решающую роль. Ну, пусть мы помешали Эссексу, пусть сорвали его конкретный замысел против Ирана. Но ведь они начнут сначала.

– Конечно, начнут.

– А ведь я думал, что, если помешать Эссексу, все это прекратится, все интриги, все политические козни. Я думал, на том дело и кончится; наши дипломаты оставят Азербайджан в покое и по-джентльменски признают свое поражение. Но ведь в том-то и беда, Кэти, – сказал он с тоской, – что ничего не кончилось. Пусть устранен Эссекс, но найдутся другие люди с другими планами, и они начнут с того, чего не довершил Эссекс. Все продолжается, значит, и я должен продолжать!

– Вам так много времени потребовалось, чтобы дойти до этого?

– Не в том дело. Только теперь для меня начался настоящий бой, и я вижу, что мне нельзя уходить с поля. Я бы сделал больше, если бы мне был ясен политический смысл моего поступка. Я бы действовал решительнее, если бы понимал то, что делал. Так не годится – раньше допустить, чтобы что-то случилось, а потом думать, как помочь делу. Нужно иметь какой-то метод, помогающий понять механизм всех действующих политических сил, и разумно действовать на основе этого понимания. Должна существовать наука о политике – конкретная, точная наука, способная придать осмысленность и целеустремленность человеческим поступкам.