В 1972 году Дэвид Уолпер, продюсер фильма «Хроники подземелья», посвященного насекомым, предложил мне снять короткий фильм для антологии Мюнхенской олимпиады. Я всегда был страстным спортивным болельщиком и был готов заплатить немалые деньги, чтобы увидеть Олимпийские игры, да еще непосредственно с поля стадиона, так что я ухватился за эту возможность.

Фильм назывался «Глазами восьми», в нем режиссерам из всех уголков земли давали право самим выбрать интересующий их аспект игр. Я приехал в Мюнхен на соревнования по легкой атлетике, чтобы на месте составить план работы. Самым драматическим зрелищем были, на мой взгляд, совершенно изнуренные десятиборцы, так что я решил сделать фильм о десятиборье. У каждой из десяти дисциплин есть свой собственный внутренний ритм, который я решил показать с помощью музыкальных отрывков-маршей. Я хотел показать также весь контекст, в котором развивается событие: организаторов, зрителей, подготовку, минуты затишья, взрывы возбуждения.

Чешские власти отказались отпустить Мирека Ондржичека работать с эмигрантом, так что моими «глазами» стал швед Юрген Перссон. Я хотел, чтобы мой фильм как можно больше отличался от телевизионного репортажа, и выбрал Персона; он снимал «Эльвиру Мадиган» с Бу Видербергом, и я знал, что ему гораздо ближе декадентская красота, чем натурализм и репортажи.

Мы работали с несколькими группами, и в нашем распоряжении бывало до восемнадцати камер одновременно, что дало мне совершенно новый опыт. В конце концов обычно оказывалось, что лучшие картинки получались у операторов, работавших с передвижными камерами. Если вы провели годы в режиссерском кресле, вам постепенно начинает казаться, что без вашего участия нельзя снять ничего стоящего. Но в Мюнхене я внезапно понял, что мое присутствие было совершенно необязательным, и это тоже был новый опыт — здоровый и отрезвляющий.

Во время игр Олимпийская деревня изменилась до неузнаваемости. В вечер накануне открытия там звенел смех, все кипело любознательностью, дружелюбием, здоровым спортивным духом. Здания были чистенькими, без единого пятнышка, все работало, все улыбались. Все десять тысяч атлетов, живших здесь, были потенциальными победителями.

К концу второй недели соревнований оставалось двести победителей и девять тысяч восемьсот проигравших. В Олимпийской деревне царила меланхолия. Лица были угрюмыми, тела свидетельствовали о тяжелом похмелье. Повсюду валялись пустые бутылки и мусор, в туалетах воняло блевотиной, все, что не было прибито, исчезло.

Игры еще шли, когда я проснулся от телефонного звонка в семь утра. Звонил секретарь продюсера.

— Вы уже знаете?

— Что знаю?

— Вы еще не знаете?

— Нет, а что?

— Посмотрите в окно!

Я жил на самом последнем этаже самого высокого здания в деревне, так что обзор у меня был отличный. Я увидел внизу машины «скорой помощи», полицейские автомобили, грузовики, группы военных из команд по борьбе с терроризмом: палестинские экстремисты напали на дом, где жили израильские спортсмены. Они хладнокровно убили двоих, а теперь удерживали заложников и требовали свободного выезда из Германии; в конце концов они его добились, но к этому времени были убиты еще девять членов команды Израиля.

Я стоял у окна как приклеенный и смотрел на все происходившее. И с течением времени я стал свидетелем интереснейшего явления: Олимпийская деревня возвращалась к своему привычному ритму жизни. На расстоянии нескольких ярдов от места, где убивали людей, другие люди спокойно играли в мини-гольф, пинг-понг, шахматы. Они разогревались, тренировались, читали книги, спорили с тренерами, загорали, потягивали прохладительные напитки, любовались девушками.

Спортсмены готовились к этим соревнованиям большую часть своей жизни, и пока Олимпиада не закончилась, ничто не могло их отвлечь. Они не позволяли себе думать о трагедии. Они могли слышать звуки и даже чувствовать запахи кровавой бани, осады, вертолетов, орущих мегафонов, но они просто-напросто отключились от этого.

Жизнь, как всегда, продолжалась.

Жизнь моего дорогого друга Ивана Пассера — отличный материал для фильма. Это очень талантливый человек, но некоторые эпизоды его биографии кажутся более подходящими для человека, занятого постоянной внутренней борьбой, борьбой с самим собой.

Когда в начале семидесятых годов мы оба жили в «Челси», Иван получил предложение стать режиссером римейка «Железного креста» в Калифорнии. Я помню, как он рассказал мне об этом, когда мы ели паэллу в ресторане «Дон Кихот» на первом этаже гостиницы. Предложение казалось весьма солидным, и на следующее утро он собирался лететь в Лос-Анджелес для переговоров.

Во время нашего разговора пожилой индус в вышитой рубахе сидел рядом с нами у бара и прислушивался. У него был вид мыслителя, он потягивал зеленый чай, на ногах у него были шерстяные носки и сандалии — словом, это был какой-то гуру. Когда мы с Иваном уже собирались идти спать, потому что Ивану предстояло рано встать назавтра, гуру подошел к нашему столику. Раньше я его никогда не видел, но он знал наши имена.

— Мистер Пассер, вы знаете, я случайно услышал, что вы уезжаете на неделю. И я подумал, а что будет с вашей комнатой? У меня в последнее время возникли кое-какие трудности, так вот…

Гуру, бесспорно, был знатоком людей, потому что Иван сразу же согласился.

— Ради Бога, можете пожить в моей комнате, — сказал Иван. — Я вернусь только через неделю.

Гуру прожил в комнате Ивана три года.

Иван отказался от римейка «Железного креста», но произошло это после того, как он отправился на свидание с незнакомкой, оказавшейся молодой чернокожей женщиной. Она была великолепна, и Иван переехал к ней и ее детям. Потом он стал снимать кино. Он не позаботился о том, чтобы сообщить о своем отъезде из «Челси», так что гуру по-прежнему заваривал там свой зеленый чай. За комнату никто не платил, и Стэнли Бэрд все больше нервничал по поводу раздувающегося долга Ивана.

В это время я получил из Чехословакии несколько писем, где шла речь о сыне Ивана. Мать мальчика (они с Иваном развелись несколько лет назад) умерла, и Иван-младший жил в Праге на грани нищеты, поэтому я позвонил в Лос-Анджелес Ивану-старшему и сказал, что он должен заняться судьбой сына.

— Кстати, что вообще происходит? — спросил я, когда мне удалось подойти к теме. — Я имею в виду, что ты все еще должен платить за комнату, во всяком случае, Стэнли так считает.

— Я знаю. Мне это несложно. Я скоро наконец начну зарабатывать деньги.

— Я знаю, что это тебе несложно, Иван, но, Бога ради, кто тебе важнее, этот чужой тип из Индии или твой родной сын?

Я все больше возбуждался, а голос Ивана звучал все более грустно.

— Милош, я заезжал в «Челси» пару месяцев назад. Я хотел сказать этому типу, чтобы он съезжал. Но я и рта не успел раскрыть, как он стал целовать мне руки. У него были такие грустные глаза, Милош, я не смог ему сказать. Слушай, я позабочусь об этом, обещаю. Давай поговорим о чем-нибудь другом.

В конце концов Стэнли Бэрд сам попросил гуру выехать из гостиницы. Иван так и не приехал из Калифорнии за своими вещами, но я думаю, что он заплатил долг.

Как только Ивану удалось собрать немного денег, он вытащил сына из Чехословакии. Для этого он придумал и блестяще осуществил операцию в духе «холодной войны». Иван-младший долгие годы безуспешно пытался получить разрешение на поездку на Запад, но правительство подозревало, что он хочет удрать и воссоединиться с отцом, так что его никуда не пускали. Но в 1981 году отец Ивана лежал при смерти, и чешские власти осчастливили Ивана въездной визой на пять дней. За это короткое время Иван успел попрощаться с отцом, закрыть ему глаза, похоронить его и привести в действие план побега сына.

Иван-младший жил с теткой по матери, очень способной женщиной, которая пообещала посадить его на фабричный автобус, отправлявшийся в лагерь на берегу моря в Югославии. Иван-старший должен был забрать его из этого лагеря.