Влиятельной персоной, с которой я познакомился, был Зденек Малер, очень достойный человек, имевший ежедневный доступ к министру культуры — он писал для него речи. Я пригласил Малера выпить и рассказал ему о нашем с Яной затруднительном положении. Малер согласился, что ситуация с нашими квартирными хозяевами сложилась дикая. Ему удалось убедить в этом и министра, но, занимаясь вопросами культуры, товарищ министр Кахуда не имел возможности раздавать квартиры. Единственное, что он мог нам предложить, — это кабинет в министерстве, который его служащие освободили бы для нас.

Мы ухватились за эту возможность и переехали в офис.

Размещался он в большом здании на улице Вшердбва, недалеко от центра Праги; кроме нашего кабинета, на этаже было еще семь комнат. Пять из них министерство превратило из рабочих кабинетов в однокомнатные жилые помещения для каких-то экстренных случаев. В одной из комнат жил сам Малер, в другой — служащий отдела паспортов, в третьей — мы с Яной.

Наш новый дом нас очаровал. Комната была большая, светлая, с огромным окном, выходившим на улицу. Квартирной хозяйки не было, но зато, поскольку раньше комната служила кабинетом министерства, в ней был телефон. Мы поставили туда кровать, письменный стол, книжные полки, купили плитку и зеркало и стали принимать там наших друзей.

Самым большим недостатком новой квартиры было отсутствие ванной комнаты. В коридоре был только общий туалет с двумя раковинами. Тонкая деревянная стенка отделяла нашу комнату от другой, где работали служащие министерства. Мы ясно слышали все, о чем они говорили, и вскоре поняли, что в этом кабинете занимались организацией всех выставок в Праге. Они заправляли всем — от вернисажей изящных искусств до торговых ярмарок. Целые дни звонили телефоны и стучала старая пишущая машинка.

После пяти вечера, когда прекращался шум, кабинет становился будуаром. Служащие и их секретарши страдали от того же недостатка личной жизни, что и прочие, поэтому они затевали все романы прямо на рабочем месте. Они знали, что мы живем за тонкой стенкой, но это нимало не смущало их. Мы слышали, чем они занимались на полу, в кресле, стоя у картотечного шкафа, сидя на письменном столе, и скоро научились различать служащих, работавших в этом кабинете, по их вздохам и шепоту, по звукам страстных телодвижений, подпрыгиваний и приглушенных стонов, сопровождавших их оргазмы.

Сеанс служебной любви обычно заканчивался полной тишиной. Потом щелкал дверной замок, по коридору цокали высокие каблучки, а после этого в кабинете начинали набирать телефонный номер.

— Дорогая, у меня сегодня завал работы, — говорил мужчина, — но теперь я наконец освободился. Мне чего-нибудь купить по дороге домой?

На следующий день я встречал в коридоре томящихся от любви клерков и их дам сердца, безуспешно пытался связать их лица с услышанными звуками, раскланивался и терялся в догадках.

Часто по утрам в нашу дверь стучали незнакомые люди, путавшие нашу комнату с рабочими кабинетами. Свет в коридоре был обычно потушен, а наша комната была около лестничной площадки, поэтому посетители начинали поиски нужного им помещения со стука в нашу дверь. Это особенно раздражало после ночной работы. Я совал голову под подушку и пытался уснуть, несмотря на стрекотание пишущей машинки, и тут вдруг раздавался этот стук в дверь. Если я не обращал на него внимания, робкое постукивание быстро переходило в удары кулаком, так что приходилось вставать и отправлять чужака прочь.

Я стал оставлять дверь комнаты незапертой. В этом случае посетители стучали, потом приоткрывали дверь, просовывали голову, видели кровать со спящими на ней людьми и уходили.

Однако и этот способ не всегда срабатывал.

Как-то утром мы еще спали. Кто-то постучал, приоткрыл дверь, а потом быстро закрыл ее. Когда мы пытались вновь уснуть, дверь медленно отворилась. Кто-то вошел и прокашлялся.

— Доброе утро, товарищи, — сказал вежливый голос.

Я выглянул из постели и увидел пожилого господина в длинном черном пальто, с широкополой шляпой в руках. Когда он понял, что я смотрю на него, он придвинул к кровати стул. Потом стал выкладывать на него какие-то рисунки.

— Простите меня, товарищ, может быть, вы взглянете на эти чертежи, — сказал он мягко, не осмеливаясь взглянуть на Яну. — Это займет у вас минуточку, а потом я уйду.

Он надел очки и приготовился объяснять мне свои чертежи, когда до меня дошло: наверное, он уже достаточно пообщался с коммунистическими бюрократами и понял, что они способны на все. От них можно было ожидать даже появления кровати в рабочем кабинете и ведения дел с любовницей под боком.

У меня не хватило сил объяснить старику, что это не офис, а моя квартира.

— Единственное, чего я хочу, товарищ, это снести вот эту стену между кладовкой и библиотекой, — продолжал он, поднимая чертеж, чтобы я мог лучше рассмотреть его. — Это не несущая стена. У меня есть разрешение архитектора.

Я с трудом держал глаза открытыми. Я хотел, чтобы он ушел.

— Уйдите, — сказал я.

Он выглядел потрясенным.

— Могу я узнать ваше имя, товарищ? — спросил он через мгновение.

— Милош Форман.

— Спасибо! Спасибо, товарищ Форман!

Он был счастлив. Может быть, его дом находился под защитой исторического общества, и ему требовалось специальное разрешение. Он быстро скатал свои чертежи. Он надел шляпу. Он на цыпочках вышел из нашей комнаты. Наверное, он снес стену своей кладовки, и это было лучшее, что он мог сделать.

Я закрыл глаза и уснул, надеясь, что ничего подобного я уже больше не увижу.

Но на каждый комический эпизод странной жизни при коммунизме приходилось много трагических историй. Одна из самых душераздирающих связана с нашим соседом из третьей «декабинетизированной» комнаты.

Его фамилия была Пепик, и его погубил успех в новой чешской жизни. Он был прекрасным плиточником в маленьком провинциальном городке, но после революции коммунистическая партия вырвала его из привычной среды и сделала «представителем рабочего класса» в Министерстве культуры. В своем родном городке он мог бы быть счастливым, уважаемым человеком, отделавшим массу сияющих ванных комнат, но партия поручила ему важную работу в Праге и сломала жизнь.

Как-то вечером я стоял в коридоре, болтая с Малером, когда мимо нас попытался прошмыгнуть маленький, худенький, болезненного вида человек. Малер окликнул его:

— Пепик! Иди сюда, я тебя познакомлю с нашим новым соседом!

Пепик пожал мне руку, нервно оглядываясь вокруг, а потом скрылся. Он не отважился посмотреть мне в лицо.

Пепик работал в паспортном отделе Министерства культуры, решая, кто из «деятелей культуры» достоин поездки за границу. Я не мог представить себе, чтобы этот человек был настолько могущественным, и Малер объяснил, что Пепику эта работа была явно не по силам. Он не понимал бюрократию. Он ненавидел говорить «нет» людям, а именно это было его основной задачей. Ему не доставалось многое из того, что получали другие. Его подчиненные насмехались над ним, но так тонко, что он даже не мог на них сердиться. У него сдавали нервы, и он стал много пить, чтобы справиться со всей этой нагрузкой. У него не было жены, не было друзей, не было уважения. В Праге он потерялся.

Спустя несколько дней, глубокой ночью, в нашу дверь постучали, и я услышал приглушенные рыдания. Я посмотрел на часы. Было два часа.

— Кто там? — спросил я.

— Откройте!

— Кто там?

— Откройте!

Я распахнул дверь. Там, содрогаясь от рыданий, стоял наш скромный сосед Пепик. Я пригласил его войти. Он с трудом дошел до стула, чуть не перевернул его, усаживаясь, а потом разразился жалобами.

— Вы все такие замечательные! Вы, артисты и все! Но посмотрите на меня! Кто я такой? Я просто ноль без палочки. Знаете, моя мать без ума от вашей жены. Она думает, что ваша жена — ангел. Она так гордится мной, потому что я знаком с вами! Вы можете себе представить? Гордится мной?! Черт побери, гордится мной. Нолем гордится.