2 марта 89 x x x Все вокруг притворилось Италией, все вокруг притворились не мной — и смыкались, как ветви миндальные, города за моею спиной. Разве в жизнь эту легкую верится, — кто мне мир этот весь нашептал? И ударилось яблоком сердце о Земли повернувшийся шар. Рим, март 89
x x x Я живу в эмиграции, в иноземном песке, все что вижу — абстракции на чужом языке. Море точно абстрактное, даже запаха нет, только солнце громадное наполняет мой бред. Остия, апр. 89 x x x Пусть бессмыслицей жизнь обернулась, пустячком географии пестрой, лоскутами пространства скупого — и летает бесцветный наперсток и латает запутанной нитью белых, красных, сиреневых улиц матерьял неизбежных открытий, заучи же язык бирюзовый — колдованье морское Европы. Сердце было то влажным, то птичьим в оглушающем мареве римском, мостовые влачили конвеер из слепящего лоском величья. Поднимала у Форума пальма — эмигрантка с песков аравийских, над сиятельным городом веер и бездомные кошки шипели точно души в камнях Колизея… 8 июня 90 x x x Закуси белую косточку на руке, сделай больно коже — очнись, очнись! На каком тебя разбудить языке, ты в Венеции, ночь, и тебе снится жизнь — не такая, что мальчиком вообразил этот мир клиновидным — кулек? телескоп? Ты в Венеции… белую косточку закуси — этот город — ковчег, и сейчас — потоп. Вот он мелкий народец каналов, мостов, ставен, жалюзей, ангелов, мачт, фонарей, львов, трагет, гондол, барок, крестов, отпускаемых в небо взамен якорей. Потому-то, наверное, острова не уходят лагуной из этих широт, ибо лучшее место найдешь едва — как вода стеной над ним встает. 7 июня 89 x x x Я — «изысканный мужчина», ты — «изысканная женщина», и легла меж нами чинно Атлантическая трещина… 10 июня 89 x x x Ничего не умеешь, имеешь, уметь не хочешь, хочешь чтобы само пришло, сама пришла, потому что в Вене-Риме-Нью-Йорке длинные ночи, как в Москве, Вавилоне… кусок стекла или просто дыра в стене, дверной проем, бойница, проницаемые взглядом до той пустоты — насквозь, через которые втекают-вытекают лица, все лица жизни, сколько их за нее набралось, оставляя по себе нелепый, чужой, привычный осадок — этакое никому-кому-нибудь письмецо — рысьи бега сгибов, углов, овалов, отвердевающих складок — это твое-не твое собравшее их лицо. Комната, номер отеля, каюта, купе вагона — неси меня-его-меня каменный, железный, деревянный конверт ты разберешь эту скоропись жизни, Персефона, в зеленой, бурой, сгоревшей своей траве. Я о себе-тебе-не себе-толпе идущей через дни к ночи, бесчисленные, отсчитанные дни, в этом потопе ночей — в удушье еще шевелю губами — веслами лиц, как они, и она — безответна, безадресна, податлива, черновата, она замечает нас, когда устаем ждать, устаем жить, и тогда — залепляет нам слух гулкой, свистящей ватой ночь, но чтобы поверить в ночь — нужно персты вложить. 28 янв. 90 x x x Как жизнь похожа на себя — ну что присочинить, прибавить к ней? Удивляясь, теребя подол ее, еще лукавить мальчишкой, сладкого прося, пока еще не оскудела, пока на сгибах и осях к ней приспособленное тело скрипит, и песенку свою из воздуха, воды и хлеба вытягивает и — на Юг идет окном вагонным небо, плывет само сквозь пыль огней и кроны рощ, поля и крыши, и теплые ладони дней на стыках рельс меня колышат. Я в Харькове сошел купить мороженное на вокзале и просто на землю ступить, чтобы ее мне не качали. Там тоже жизнь и запах свой: арбузов, теплых дынь и яблок, и у меня над головой луна, как проводница, зябла. Я жил на влажных простынях, когда придвинулся Воронеж, стояла ежиком стерня и пахла степь сухой ладонью, и небо млело под щекой под утро, грея неуклонно, дымящийся в степи Джанкой в звериных дерганьях вагона. Хотелось жить, как не хотеть курить, высовывая локоть к звезде высокой и лететь над этой далью белобокой, огни в тумане размечать — там, чай, играют на гармошке и дышит девка у плеча, да влажные заводит плошки целуясь или хохоча… лето 91 |
