Мой дед домашнее вино

сквозь марлю процедил в графин.

Горит свеча, и мне темно.

Я маленький, и я один.

С меня сползли мои чулки,

а он сутулится и сед

он — стар, все станут старики,

и мы умрем, как все, как все…

Он говорит и шепчет вслух

нездешние слова молитв,

и плачу я о нас о двух.

Часы стучат, свеча горит.

Я с вечностью приятельство забросил,

я нынче не поглядываю в небо:

как там Господь и живы ль звезды,

и как луна, скрипит еще старуха

разбитой колесницей тьмы?

Что смерть: здорова ли? гуляет?

блестит по вечерам косою? —

улыбкой черной опьяняя полночь,

и также ль навещает безнадежных,

заказы принимая на гробы:

— Пришлем, пришлем, уж вы не беспокойтесь,

не заржавеет, так сказать, за нами…

Я тут забылся, первый признак счастья,

подробности позвольте опущу,

но к состоянью этому, как, впрочем,

к любому, быстро привыкают,

так, кажется, я тосковать начну,

продлись блаженство две еще недели,

— печально мы устроены друзья.

Как там трава? Корнями обнимает

тех, кто ходил по ней… нет, ей не дотянуться,

но их дыханье шевелит ее

податливые ветру стрелки;

она в апреле будет зелена,

и ты, знакомец мой, позеленеешь,

злость зеленит, а мудрость серебрит.

Тут в рыбных отдыхает магазинах

мороженный, но серебристый хек —

лежит и пахнет, —

мутными очами

обозревая непонятный мир,

мечтая, может быть, о сковородке,

о жирных красногубых едоках,

хотя бы так судьба его согреет.

Что думаешь о собственной планиде?

— Такое чувство, что меня она

интересует мало,

но это только видимость…

Жизнь смотрит на себя с другой

какой-то новой точки. Я на звездах

сейчас живу, как раньше — на песчинках.

Стоит луна, и звуком полнолунья,

звенящая на самой высшей ноте,

все тянется, закладывая уши.

Такая у нас ночью тишина.

Лентяй, болтун, мечтатель неподвижный,

ты все еще живешь на свете,

поправить думаешь свое существованье

передвиженьем в сторону заката,

в себе не изменяя ничего,

с собой не споря, но противореча

всему, что видишь в этом бедном крае.

От этой площади пустой,

ночных скитальцев, воспаленных

сухим существованием своим,

бежать и впрямь бы надо.

Ну, вот он — преданный тебе

слуга-глагол, все время наготове:

«бежать», «бежать»…

Узнать бы нам куда?

В морозный вечер переулком темным

вхожу в утробу желтую метро,

как к электрическому Левиафану.

Мне время кажется библейским,

а мы живем в дохристианской эре

и ждем явленья нового мессии,

которому досуг есть нас спасти.

Я замерзаю в мире помраченном

войной и иродовой властью,

я силюсь вспомнить, кто я и зачем,

и для чего душа моя смотрелась

в луну, подставленную небом?

Какой сомнительный источник света…

На полированные островки

меланхолического заведенья,

под вечер, из людской реки

ценителей кофейного сиденья,

разносчиц улетающих ресниц,

пестреющих нарядно плавниками

в размытой ряби проходящих лиц

под плещущими светом фонарями —

выуживает, отворяясь дверь,

и очередь, подставив чью-то спину,

сопит и извивается как зверь,

заглатывая фимиам машинный.

Здесь продают с наценкой огурцы

под причитанья стереосирены,

дешевый кофе с запахом грязцы

и цветом в колер знойного шатена.

Здесь можно времени сухой песок

не замечать, сквозь пальцы сея,

и разбавляя темных зерен сок

кусочком сахара и грустью Одиссея.

Птичьи головки в небо воздев,

шевелятся флаги у глаза,

проплывает черный морской лев —

мокрый футляр контрабаса,

вносят деревья зыбкие телеса

в напряженный гул транспортных остановок,

дождь в пространстве стоит как слеза,

не касаясь сердечек новых

зеленых листиков на ветвях,

молодой земли, поднимающей травы,

табачного столбика, зажатого в губах

трехмерного лица без траурной оправы.

Не то чтобы я себя люблю —

просто больше чем о других знаю,

нечто вроде якоря кораблю,

собственно «я» себе представляю.

Что-то должно упираться в грунт —

ножка ли циркуля, нога объекта,

имя, становящееся во фрунт

за пятнадцать лет до конца века.

Трется цепь о крошащийся матерьял,

уходя на дно в туманных потемках —

и гуляет в далеких зеленых морях —

в странных современниках, собеседниках, потомках.