Постепенно становилось все холоднее и холоднее. Как обычно в это время года, Люсиль впала в спячку. Она вставала вместе с Антуаном, спускалась с ним в кафе, где они завтракали, затем провожала его на работу и оттуда уже «шла в редакцию», а на самом деле домой, где раздевалась, ложилась в постель и спала до обеда. Во второй половине дня она много курила, читала, слушала пластинки. В шесть часов быстро застилала постель, стирала все следы преступления и отправлялась в бар на улице Лиль, где ее уже ждал Антуан. А порой из чистого садизма она шла в кафе рядом с редакцией, сидела там до восьми, а затем с усталым видом заявлялась домой. В эти дни Антуан был необычайно ласков, жалел ее, целовал, и она, безо всяких угрызений совести, погружалась в его нежность. В конце концов она действительно была достойна жалости: так усложнить свою собственную жизнь из-за мужчины, у которого был далеко не легкий характер. А чего проще было сказать: «Я ушла из «Ревей», и больше не ломать комедии. Но так как эта комедия устраивала Антуана, то приходилось играть дальше. Порой она казалась сама себе святой.

Поэтому разоблачение было для Люсиль полной неожиданностью.

— Я три раза звонил тебе сегодня, — сказал Антуан.

Он бросил плащ на стул и стоял прямо перед ней, даже не поцеловав ее. Люсиль улыбнулась.

— Мне пришлось выйти, почти на два часа. Разве Марианна тебе не сказала?

— Сказала, конечно, сказала. В котором часу ты ушла из редакции?

— Где то около часу.

— Да?

В этом «Да» было нечто, что заставило Люсиль беспокойно заерзать на месте. Она подняла глаза, но Антуан не смотрел на нее.

— У меня была назначена встреча недалеко от твоей редакции, — быстро сказал он. — Я даже позвонил тебе, сказать, что зайду за тобой. В общем, ровно в половине шестого я был в «Ревей». Вот так.

— Вот так, — машинально повторила она.

— Ты не работаешь там уже три недели. И они тебе ничего не платили. Я…

До этого он говорил почти шепотом, но тут голос его загрохотал. Резким движением он сорвал с себя галстук и швырнул в нее.

— Откуда этот новый галстук? И все эти пластинки? Где ты обедала?

— Постой, — сказала Люсиль. — Не надо кричать… Надеюсь, ты не думаешь, что я занималась проституцией?.. Не будь смешным, по крайней мере…

Пощечина застала ее до такой степени врасплох, что она еще несколько секунд стояла с прежней уверенной улыбкой на губах. Потом почувствовала, как щека стала теплой от прилившей крови, и машинально поднесла к ней руку. Но этот чисто детский жест лишь больше взбесил Антуана. Как у всех беззаботных людей, вспышки гнева у Антуана были длительными и мучительными. Надо признать, что в этих случаях больше доставалось жертве, чем палачу.

— Я не знаю, чем ты занималась, три месяца ты мне непрерывно лгала. Вот это я знаю точно.

Воцарилось молчание. Люсиль думала о своей щеке. Ее охватил гнев, но вместе с тем ей было интересно: а что делают обычно в подобных ситуациях? Ей и раньше казалось, что в своем гневе Антуан перегибает палку.

— Шарль? — спросил Антуан.

Ничего не понимая, она уставилась на него.

— Шарль?

— Да, Шарль. Все эти галстуки, пластинки, блузки… Вся твоя жизнь.

Наконец она поняла. В первую секунду она чуть было не расхохоталась, но остановилось, увидя его бледное, охваченное бешенством лицо. Она вдруг страшно испугалась, что потеряет его.

— Нет, нет, это не Шарль, — быстро залепетала она. — Это Фолкнер. Постой, я сейчас все объясню тебе. Деньги я получила за колье… Я продала его.

— Но я же его видел еще вчера.

— Это копия, посмотри повнимательней. Попробуй надкуси бусинку и сразу поймешь…

Она явно не вовремя предложила Антуану кусать бусы и сразу же это почувствовала. Не стоило и читать ему Фолкнера. Да, лгать у нее получается лучше, чем говорить правду. Щека по-прежнему горела.

— Я больше не могла там работать.

— Да ты ходила туда всего две недели…

— С меня хватило. Я пошла на Вандомскую площадь, продала колье и заказала фальшивое. Вот и все.

— И что же ты делала все эти дни?

— Гуляла, сидела дома, ну… как раньше.

Он смотрел ей в глаза, и она была не в силах выдержать этот взгляд. В то же время она знала, что если не смотреть человеку в глаза, то он окончательно уверует в то, что ты лжешь. И она мужественно не отводила взгляда. Золотистые глаза Антуана потемнели, и Люсиль подумала, как он красив в своей ярости. Редкий случай — обычно злоба уродует лица.

— Почему я должен тебе верить? Три недели ты беспрерывно лгала мне.

— Потому что мне больше не в чем признаваться тебе, — ответила она устало и отвернулась. Она прижалась лбом к стеклу и стала смотреть на улицу. Там беспечно прогуливался кот. Беспечно — по такому-то холоду!

— Я столько раз говорила тебе, что не создана для… этого, — сказала она спокойно и примирительно. — Если бы я осталась там, то превратилась бы в уродку или умерла. Я была так несчастна, Антуан. Это все, в чем ты можешь упрекнуть меня.

— Почему же ты ничего не сказала?

— Ты был так рад, что я работаю. «Интересуюсь жизнью». Что ж, подумала я, почему бы не притвориться.

Антуан повалился на постель. Два часа он терзался отчаянием и ревностью. Вспышка гнева окончательно обессилила его. Он верил ей, он знал, что она говорит правду, и эта правда успокаивала его. Но сколько в ней было горечи! Все это время она была одна. Она обречена всю жизнь быть одной. В какое-то мгновение он подумал, что, может быть, было бы даже и лучше, если она изменила бы ему. Словно издалека кто-то другой произнес:

— Люсиль… Люсиль, ты совсем не доверяешь мне.

Она склонилась над ним, стала целовать щеки, лоб, глаза, шепча, что любит его, что никогда никого не любила, кроме него, что он просто сумасшедший, жестокий сумасшедший. Он отталкивал ее. Он даже улыбался. Он был в полном отчаянии.

Прошел месяц. Люсиль перешла на легальное положение, но всякий раз, когда Антуан, вернувшись с работы, спрашивал, чем она занималась все это время, ей было стыдно отвечать: «Ничем». Нет, он не издевался над ней, он спрашивал машинально. И все-таки спрашивал… Порой в его глазах скользила безысходная грусть, неуверенность. Но что-то изменилось. В минуты любви в нем словно просыпалась ярость. Потом он откидывался на спину, и она склонялась над ним. Он смотрел на нее и не видел. Она превращалась в корабль, исчезающий в море, или облако, тающее в поднебесье. Она словно ускользала от него, убегала… Еще никогда он не любил ее так сильно, и он говорил ей об этом. Тогда она падала рядом на подушку, закрывала глаза и затихала. Говорят, что люди забыли цену словам, но люди так же забыли, сколько безумства и абсурда может быть заключено в молчании. Сквозь прикрытые веки перед Люсиль проплывали обрывки детства, далекие лица знакомых, более четко — лицо Шарля. Она вдруг видела галстук Антуана на полу в спальне Дианы, огромное дерево в Пре-Кателан. Раньше все эти обрывки складывались в ясную картину, которую она называла «Моя жизнь». Это было раньше, когда она была счастлива. Теперь все было не так безоблачно, и воспоминания были подобны груде битого стекла. Антуан был прав: что с ними будет, куда они идут вдвоем?… И эта кровать, которая раньше была прекрасным кораблем, теперь превратилась в хлипкий плотик, брошенный на волю волн. А комната, когда-то такая родная, стала декорацией в чужой, непонятной пьесе. Антуан так много говорил о будущем, так хотел донести до Люсиль это понятие… Наверное, тем самым он и уничтожил его.

Однажды в январе она проснулась от тошноты. Антуан уже ушел на работу. Он теперь редко будил ее уходя, словно она была больна. В ванной ее вырвало. Она не удивилась. На батарее сохли чулки, которые она постирала накануне. Это была ее последняя пара. Она подумала об этом, потом о том, что комната такая же маленькая, как и ванная, что у них нет денег… Нет, ребенка оставлять было нельзя.