Она открыла глаза. Резкий порыв ветра решительно ворвался в комнату. Он превратил занавески в паруса, всколыхнул цветы в большой вазе на полу, а затем спугнул сон. Это был ветер весны, первый весенний ветер. Он пах лесом, землей, юной зеленью. Он пронесся по пригородам Парижа, по улицам, пропахшим бензином, и на рассвете, легкий, словно призрак, влетел в ее комнату, чтобы, еще до того, как она проснулась, сообщить, что жизнь прекрасна.

Она открыла глаза, потом снова их закрыла, перевернулась на живот и поискала наощупь часы. Ее лицо при этом было зарыто в подушку. Наверное, она где-нибудь их забыла, она все всегда забывала. Она осторожно поднялась и выглянула в окно, было еще темно, а окна напротив закрыты. Этот ветер был явно неправ: залететь в окно в такую рань… Она легла обратно в постель, решительно подоткнула под себя одеяло и еще несколько минут убеждала себя, что спит.

Напрасно. Ветер продолжал гулять по комнате. Она чувствовала его, чувствовала, как он продолжает бередить занавески и нервно дразнить покорные розы. Иногда он проносился над ее головой, обдавая запахами деревни, которые словно умоляли: «Ну вставай же, пойдем погуляем вместе». Отяжелевшее, еще во власти теплой постели тело отказывалось внимать этому зову, обрывки сна еще владели ее сознанием, но губы, губы уже растягивались в счастливой улыбке. Утро, сельское утро… Четыре платана у террасы, их листья, такие четкие, словно их кто-то аккуратно вырезал на фоне светлеющего неба, шорох камней под лапами собаки на гравийной дорожке — вечное детство… Что тут скажешь? Какими еще словами можно передать это очарование? Очарование детства. После всего, что уже сказали писатели в своих книгах и психоаналитики в своих трактатах? Сколько всего люди наговорили после этих волшебных слов: «Когда я был маленьким»?.. В чем же очарование этого навсегда ушедшего времени? Вез всяких сомнений — ностальгия по безвозвратно утерянной беззаботности, беспечности… Но она знала, прекрасно знала (хотя никому никогда не говорила об этом), что смогла вынести из детства эти качества. Да, она ощущала себя совершенно беспечной и беззаботной.

Эта последняя мысль заставила ее подняться. Она оглянулась в поисках халата и не нашла. Кто-то убрал его, но куда? Вздохнув, она открыла шкаф. Нет, она решительно никогда не сможет привыкнуть к этой комнате. Да и ни к какой другой тоже. Обстановка всегда была ей глубоко безразлична. А между тем это была красивая комната, с высокими потолками, большими окнами, выходившими на одну из улиц на левом берегу Сены. На полу лежал ковер в серо-голубых топах. По нему было приятно ходить, и он успокаивал глаз. А кровать напоминала остров с двумя рифами: ночным столиком у изголовья и низким столом между двумя окнами. Шарль уверял, что оба предмета выдержаны в одном стиле и весьма дороги. А затем нашелся и халат. Шелковый: да, роскошь, по правде говоря, довольно приятная штука.

Она прошла в комнату Шарля. Он спал. Лампа у изголовья горела, а окна были закрыты. Никакой ветер ему был не страшен. Таблетки снотворного аккуратно лежали рядом с пачкой сигарет, зажигалкой, бутылкой минеральной воды и будильником, который был поставлен ровно на восемь. Лишь одна газета «Монд» валялась на полу. Она села на кровать в ногах и стала смотреть на него. Шарлю было пятьдесят. Красивые черты лица, правда, немного вялые. Когда он спал, у него почему-то всегда был несчастный вид. А в это утро выражение лица было еще более грустным, чем обычно. Он занимался торговлей недвижимостью, имел много денег и был вынужден часто общаться с людьми. Это общение давалось ему с трудом: мешали вежливость и врожденная робость. Подчас эти качества делали его излишне холодным. Вот уже два года как они жили вместе, если, конечно, можно назвать совместной жизнью проживание под одной крышей. Если двое вращаются в одном кругу и иногда делят одну постель… Шарль повернулся лицом к стене и застонал во сне. И вновь она подумала о том, что не принесла ему счастья, но тут же добавила про себя, что то же самое было бы и с другой женщиной, если она моложе на двадцать лет и страдает комплексом независимости. Она взяла с ночного столика пачку сигарет, бесшумно прикурила и продолжала рассматривать его. Волосы Шарля начинали седеть, а на красивых руках явственно проступили вены. Губы были бледными и бескровными. Она почувствовала нежность к этому спящему мужчине. Как можно быть таким добрым, умным и таким несчастным? И она ничего не могла исправить, ничем помочь… Невозможно помочь человеку, который родился и должен жить, а потом умереть. Она закашлялась и пожалела о том, что закурила натощак. Нельзя курить натощак, а также много пить, быстро водить машину, часто заниматься любовью, перегружать сердце, тратить много денег… ничего нельзя. Она зевнула. Нет, сейчас она сядет в машину и полетит вместе с ветром по сельской дороге. Сегодня у нее не было работы, как впрочем и в другие дни. Она даже забыла, что такое работа. Благодаря Шарлю.

Полчаса спустя она уже мчалась по дороге в Нанси. Из приемника в машине лилась музыка. Передавали концерт. Кто это был? Григ, Шуман, Рахманинов? Во всяком случае кто-то из романтиков, но кто? То, что она никак не могла вспомнить, раздражало ее и одновременно нравилось. Она воспринимала культуру лишь через память, чувственную память. «Да я ведь слышала это раз двадцать. Я помню, что была так несчастна… Мне казалось тогда, что эта музыка навечно переплелась со страданием». Но она уже не помнила, с чем были связаны те страдания. Это подступала старость. Но она мало ее беспокоила. Стояла прекрасная погода, и ей незачем было копаться в самой себе, думать, пытаться взглянуть на себя со стороны. Зачем, когда настоящее мчалось навстречу вместе с весенним ветром?

Шум мотора во дворе разбудил Шарля. Он услышал, как Люсиль напевала что-то, закрывая двери гаража, и с удивлением подумал, а который, собственно, сейчас час? На будильнике было восемь. На какое-то мгновение он испугался, что Люсиль заболела, но веселые нотки в ее голосе успокоили его. Он было бросился к окну, чтобы крикнуть, остановить ее, но удержался. Эта эйфория Люсиль была хорошо ему знакома: эйфория одиночества. Шарль на секунду закрыл глаза. Итак, он сдержался. В первый раз за день. В первый из тех тысяч, что ему предстоят сегодня. Чтобы не огорчать Люсиль, чтобы не расстраивать Люсиль… Если бы он был хотя бы на пятнадцать лет моложе, он бы не задумываясь распахнул окно и крикнул: «Люсиль, вернись, я уже проснулся». Таким уверенным, привычным, обыденным тоном. И она вернулась бы и принесла чашку чая Она села бы к нему на постель, а он стал бы рассказывать что-нибудь этакое, смешное и, конечно, рассмешил бы ее до слез. Он пожал плечами. Нет, даже пятнадцать лет назад он не смог бы рассмешить ее. Он никогда не был веселым человеком. Лишь год назад и то благодаря ей он открыл для себя, что такое беззаботность. Открытие далось нелегко, как учеба бездарному ученику.

Он приподнялся и с удивлением посмотрел на пепельницу. В ней лежал раздавленный окурок, и он подумал — неужели накануне вечером он забыл выкинуть ее содержимое в камин? Нет, это было невозможно. Должно быть, Люсиль зашла к нему в комнату и выкурила здесь сигарету. Да и небольшая вмятина в ногах кровати указывала на то, что она сидела, пока он спал. Сам он никогда никого не беспокоил во время сна. Горничных очень радовало это обстоятельство. И вообще, его всегда хвалили за эти достоинства: спокойствие, флегматичность, прекрасные манеры. Есть люди, которых хвалят за иное, за шарм, например. Но с ним такого никогда не случалось. Никогда и никто не говорил ему, что он обаятелен, по крайней мере, от чистого сердца. А как жаль! Вот тогда бы он почувствовал себя на коне! Некоторые слова заставляли его жестоким образом страдать, словно неприятные, ускользающие воспоминания. Такие слова как шарм, непринужденность, беззаботность и еще, Бог знает почему, слово «балкон».