По утрам, когда Антуан отправлялся на службу, Люсиль спокойно провожала его до двери, удивляясь собственному равнодушию. Неужели то жалкое, разрываемое на части животное на пляже в Сен-Тропезе было ею. Но стоило Антуану задержаться хотя бы на час, как она начинала дрожать и не находила себе места. Картина с лежавшим под автобусом Антуаном преследовала ее. И тогда она поняла, что счастье — это когда он рядом. Его отсутствие было отчаянием. В то же время стоило Люсиль улыбнуться незнакомому мужчине, как Антуан тут же бледнел. Да, он обладал ее телом, но в эти минуты ему казалось, что обладание призрачно. Порой даже в минуты наивысшей нежности что-то беспокоило, пугало их. Но они понимали, что исчезни тревога и исчезнет сама любовь. Собственно во всей той истории они испытали потрясение, каждый свое. Она, когда Антуан опоздал на свидание, а он, когда Люсиль отказалась переехать к нему в день приезда Шарля. И, естественно, в своем эгоизме Люсиль всегда боялась, что однажды Антуан не вернется домой, а он — того, что однажды Люсиль изменит ему. Это были две раны на их счастье. Время могло бы излечить их, но они сознательно не давали им зарубцеваться. Так поступает человек, попавший в аварию. Почти излечившись, он через полгода ногтем отковыривает запекшуюся корочку с последней раны. Таким образом он полнее ощущает свое выздоровление. Они оба нуждались в такой ране. Он — по природной склонности, она — потому что впервые переживала счастье «вдвоем».

Антуан вставал рано. Но еще прежде чем проснуться, он уже ощущал лежавшее рядом тело Люсиль. Он еще продолжал спать, но уже хотел ее. Он поворачивался к ней, и лишь ее стоны, пальцы, вонзавшиеся в плечо, окончательно пробуждали его. Антуан спал крепко, как ребенок, и ему очень нравились такие пробуждения. Первым же ощущением Люсиль по утрам было наслаждение. Она просыпалась удивленной, удовлетворенной и слегка оскорбленной этим полунасилием. За много лет она привыкла к длительным пробуждениям, когда то открываешь, то закрываешь глаза, решаешь просыпаться или нет. Порой она пробовала перехитрить Антуана, проснуться раньше него, но он привык спать по шесть часов в сутки и всегда пробуждался раньше. Ему было приятно вырывать эту женщину из пут сна, чтобы тут же опутывать ее сетями любви. Он смеялся, глядя на ее возмущенное лицо, и самыми прекрасными мгновениями дня были эти утренние минуты, когда она открывала мутные глаза, смотрела, ничего не понимая, а затем узнавала его и обвивала руками его шею.

Неразобранные чемоданы Люсиль стояли на шкафу, и только несколько платьев, которые особенно нравились Антуану, заняли место в гардеробе. Зато в ванной сразу становилось ясно, что здесь живет женщина. Люсиль не особенно пользовалась косметикой, но полка перед зеркалом была теперь загромождена многочисленными баночками и тюбиками. Бреясь по утрам, Антуан не переставал разглагольствовать и шутить по поводу пользы кремов от морщин и прочих зелий. На это Люсиль отвечала, что скоро он будет лишь радоваться тому, что они под рукой, ибо он стареет буквально на глазах. Да и вообще до красавца ему далеко. Тогда он целовал ее, а она смеялась. Этим летом в Париже было прекрасно.

В половине десятого Антуан уходил в издательство, и она оставалась одна. Жизнь словно замирала, и у нее даже не было сил заставить себя спуститься вниз и выпить чашку чая в кафе. Она брала одну из книг, что в множестве валялось по всей комнате, и начинала читать. Большие настенные часы, которые когда-то заставили ее так страдать, били каждые полчаса. Но теперь она обожала этот звон. Порой она даже откладывала книгу и слушала, как они бьют. В эти минуты у нее на лице блуждала мягкая улыбка, словно она вспоминала детство. Антуан всегда звонил между одиннадцатью и половиной двенадцатого. Иногда он подолгу разговаривал с ней, а иногда бросал что-то отрывочное, как человек, у которого забот по горло. В последнем случае она старалась быть серьезной, хотя внутри ее разбирал смех: ведь она знала, что Антуан рассеян и ленив. Но она была как раз на той стадии любви, когда любишь не только то, что есть на самом деле, но и то, чем хочет казаться твой возлюбленный. Его надуманные роли были дороги ей также, как и реальность. В полдень они встречались в бассейне на площади Согласия, потом, сидя на солнце, съедали по сандвичу. Потом он возвращался на работу, если, конечно, солнце и ее тело ни возбуждало его настолько, что они мчались домой и предавались любви. Тогда он опаздывал в издательство. Люсиль же отправлялась гулять по Парижу. Она встречала знакомых, пила томатный сок на террасах кафе. У нее был такой счастливый вид, что люди охотно заговаривали с ней. По вечерам они ходили в кино, гуляли, заходили в бары, где она учила его танцевать.

В конце июля, неподалеку от «Флоры», они случайно повстречали Джонни. Тот как раз вернулся из Монте-Карло, где провел утомительный уик-энд. Но вернулся не один, а с курчавым молодым человеком по имени Бруно. Джонни сказал, что рад видеть их такими счастливыми и спросил, почему они не поженятся. Это мысль развеселила их, и они долго смеялись, а потом ответили, что не принадлежат к тем людям, которые задумываются о будущем и вообще, женитьба — это предрассудок. Джонни согласился и посмеялся за компанию, но когда они ушли, прошептал: «Как жаль». Тон, каким были произнесены эти слова, заинтриговал Бруно. На его вопросы Джонни ничего не ответил и стал таким грустным, каким курчавый молодой человек прежде его никогда не видел. И лишь позже, словно очнувшись, Джонни сказал: «Ты все равно не поймешь… Просто все слишком поздно».

Наступил август. У Антуана начался отпуск, но не было и речи отправиться куда-нибудь. На путешествие не было денег. Август выдался очень жарким и душным. Временами проходила сильная, но короткая гроза, после которой задыхавшиеся от пыли парижские улицы словно возрождались к жизни. Практически три недели Люсиль провела, лежа на кровати в домашнем халате. В эти дни ее гардероб состоял из купальных костюмов и фланелевых брюк, времен ее поездок с Шарлем в Монтэ-Карло. Купить же себе что-нибудь новое она не могла. Она много читала, курила, спускалась в магазин за помидорами к завтраку, занималась любовью с Антуаном. Гроза очень пугала ее, и в минуты, когда гром раскалывал небо, она в страхе прижималась к Антуану. Он растроганно гладил ее по голове и в научных терминах объяснял ей, откуда возникает гроза. Но она лишь наполовину верила в эти истории. «Моя дикарка», — растроганно шептал он. Необычайная лень Люсиль, ее удивительная способность ничего не делать, ни о чем не задумываться, что ей так мало надо для того, чтобы быть счастливой, довольствоваться пустынными, похожими один на другой днями, казалась ему удивительной и одновременно ужасной. Антуан знал, что она любит его и потому не скучает с ним, как и он с ней. Только подобный образ жизни был естественным для Люсиль, тогда как для него он был рожден страстью. Порой ему казалось, что рядом с ним живет безмозглый зверек, растение. Тогда он забирался под простыни, прижимался к ней и занимался любовью до тех пор, пока вот таким естественным образом не убеждался, что перед ним самая обыкновенная женщина.

Август пролетел, как сон. Накануне первого сентября, в полночь, они лежали в постели, и будильник Антуана, который молчал все последние три недели, был снова заведен. Антуан лежал неподвижно на спине, и его рука с зажженной сигаретой свисала с постели. За окном начался дождь, и капли тяжело и мягко стучали о стекло. Антуан почему-то подумал, что дождь теплый и, наверное, соленый, такой же соленый, как слезы Люсиль. Она лежала, прижавшись к нему, и слезы из ее открытых глаз текли прямо по его щеке. Не было смысла спрашивать ее о причине этих слез. Как спрашивать у облака, почему идет дождь. Просто он знал, что лето кончилось и что это было самым прекрасным летом в их жизни.