А у подъезда, сидя в своем роскошном автомобиле, его ждала Диана. Он еще издалека узнал ее «ройс» и с трудом поборол желание свернуть в сторону. Мысль о несчастном шофере, который, засыпая на ходу от усталости, был вынужден ждать, когда дружок мадам соизволит вернуться домой, заставила его идти прямо. Он подошел, открыл дверцу, и, ни слова не говоря, Диана вышла. Она успела заново накраситься в машине и теперь, в утреннем свете, рот казался слишком красным, а сама она — довольно молодой и слегка растерянной. А Диана и вправду не знала, как поступить. Выло ли ошибкой приезжать сюда, на рассвете, ради того, чтобы покончить с любовником. А может быть, ошибкой было то, что она связалась с ним два года назад? Ошибка… Она была словно музыка, сопровождавшая фильм под названием «жизнь». Только до этого мягкая и нежная, она вдруг стала подобна жестоким и неумолимым тамтамам. Диана словно видела себя со стороны: вот она выходит из машины, вот подает руку Антуану… Изо всех сил она пыталась продлить роль любимой женщины, прежде чем вступить в другую, страшную роль брошенной. И тогда, отпуская шофера, она повернулась к нему и заговорщицки улыбнулась, словно понимая, что он последний свидетель ее счастья.
— Я не побеспокою вас? — спросила она.
Антуан качнул головой. Он открыл дверь своей квартиры и отступил в сторону. Всего один раз она была у него дома. Они тогда только познакомились, и ей казалось забавным провести ночь на квартире у этого неуклюжего плохо одетого молодого человека. Затем она предоставила ему свою спальню, свою огромную кровать, роскошь своей квартиры на улице Камбон. Тогда эта комната показалось ей жалкой и неуютной. Но сейчас, сейчас она отдала бы все на свете лишь бы остаться здесь, спать на этой колченогой кровати, складывая одежду на убогий стул. Антуан задернул шторы, зажег красную лампу у кровати и устало провел ладонью по лицу. У него отросла щетина, и, казалось, за последние несколько часов он похудел. Одним словом, он был похож на бродягу. Как быстро и легко мужчины теряют элегантный вид! Теперь она уже не знала, что сказать ему. Когда он так внезапно ушел, она все повторяла и повторяла про себя: «Он должен мне объяснить». Но разве он что-то должен ей? Разве кто-то в этом мире кому-то что-то должен? Она села на узкую кровать и чуть было уже не сказала: «Антуан, я просто соскучилась и хотела вас видеть. Я так волновалась, устала и теперь хочу только спать. Давайте спать». Но Антуан неподвижно стоял посреди комнаты и ждал. Все в его облике говорило о том, что он желает прояснить ситуацию, а это значило порвать с ней, сделать ужасно больно.
— Вы так внезапно меня покинули, — сказала она.
— Извините.
Они говорили, словно два актера на сцене. Он чувствовал это и собирался с духом, чтобы сказать эту ужасную, но неизбежную фразу: «Между нами все кончено». Он рассчитывал, что она станет упрекать его, упомянет Люсиль. Тогда он разозлится и сможет быть грубым. Но у нее был такой нежный, обреченный вид, что он с ужасом подумал, что совсем не знает ее, что даже ничего не сделал ради того, чтобы узнать ее получше. А может быть, она относилась к нему иначе, чем как просто к неутомимому любовнику? Он всегда думал, что лишь удовлетворенная чувственность и неудовлетворенное тщеславие (потому что ей так и не удалось полностью прибрать его к рукам, как иных любовников) заставляли ее удерживать его. А может быть, все не так просто? А вдруг Диана расплачется? Нет, это было просто невозможно. Легенда о гордой, неуязвимой Диане была известна всему Парижу, и Антуан не раз слышал об этом. Казалось, еще мгновение, и они наконец поймут друг друга. Но тут Диана достала из сумочки золотую пудреницу и принялась поправлять косметику. Это был жест отчаяния, но Антуан расценил его как жест безразличия. «Раз уж Люсиль не любит меня, кто ж меня может полюбить!» — подумал он. Как часто в горе люди с наслаждением растравляют свои раны! Антуан закурил.
Резким, нетерпеливым жестом он бросил спичку в камин. Этот жест Диана расценила как признак скуки, и гнев охватил ее. Она забыла об Антуане, о своей любви, она думала лишь о себе. Мужчина, ее любовник посмел бросить ее посреди вечера, безо всяких на то причин, на глазах у всех ее друзей! Дрожащей рукой она взяла предложенную Антуаном сигарету. Он поднес спичку. Во рту неприятно горчило: она слишком много курила этим вечером. И тут она сообразила, что долетавший с улицы, непрерывный и раздражавший ее шум, был всего лишь пением птиц. Они проснулись и с безумной радостью приветствовали первые лучи солнца над Парижем. Она взглянула на Антуана:
— Я могу знать причину вашего бегства? Или это меня не касается?
— Можете, — ответил Антуан. Он смотрел ей прямо в лицо и легкая гримаса исказила его рот. — Я люблю Люсиль… Люсиль Сен-Леже, — добавил он глупо, как будто была еще какая-то Люсиль.
Диана опустила глаза. На сумочке виднелась царапина. Надо купить новую. Она упрямо смотрела на эту царапину, стараясь думать только о ней. «Обо что это я задела?» Она ждала, ждала, когда сердце снова начнет биться или взорвется день. Пусть произойдет что угодно: зазвонит телефон, упадет атомная бомба, кто-нибудь завопит на улице… Только бы перекрыть этот внутренний крик умиравшего сердца. Но ничего не происходило, и птицы, как ни в чем не бывало, продолжали весело щебетать. И эта их радость была ужасна, оскорбительна.
— Вот как, — проговорила она… — Могли мне сказать об этом и раньше.
— Я сам не знал, — ответил Антуан. — Не был уверен. Я думал, что просто ревную. Но вы же видели: она не любит меня. Теперь-то я это понимаю. Мне очень плохо…
Он мог бы говорить и говорить. Ведь он еще ни с кем не говорил о Люсиль. А это было так приятно… так болезненно приятно. И с присущим только мужчинам эгоизмом, он забыл, что говорит о ней Диане. Хотя Диана услышала лишь слово «ревную».
— Почему же вы ревнуете? Ревновать можешь лишь того, кем владеешь. Сколько раз вы повторяли это… Вы что же, были ее любовником?
Антуан не ответил. Гнев вновь охватил Диану, и ей стало полегче.
— Вы ревнуете к Блассан-Линьеру? Или у малышки есть еще два-три любовника? А может, больше? Мой бедный Антуан, вы все равно не смогли бы содержать ее в одиночку. Может, это вас немного утешит.
— Не в этом дело, — сухо ответил Антуан.
Она судила о Люсиль так же, как он четыре часа назад, но Антуан неожиданно возненавидел ее за это. Она не смела презирать ее. Он сказал ей правду, и теперь она может уйти. Пусть убирается и оставит его одного, с воспоминаниями о Люсиль, о ее глазах, полных слез. Почему она плакала? Потому что он сделал ей больно, грубо схватив за руку, или потому что боялась потерять его?
Словно издалека раздался голос Дианы:
— И где же вы с ней встречались, здесь?
— Да, во второй половине дня.
И он вспомнил, каким было ее лицо в минуты любви, ее тело, голос, все то, что он потерял по собственной глупости. В нем вдруг проснулось желание бороться. Больше Люсиль не будет подниматься по его лестнице, не будет этих жарких объятий в красном свете ночника. Антуан повернулся, и Диана увидела перед собой лицо, переполненное такой тоской, что далее отступила.
— Я знала, что вы не любите меня, — сказала она. — Но я надеялась, что вы, по крайней мере, уважаете меня…
Он бросил на нее непонимающий взгляд. Взгляд мужчины, который никогда не будет уважать любовницу, если не любит ее. Нет, конечно, он испытывал к ней некое уважение, но инстинктивно, в глубине души, презирал ее, как последнюю из проституток. Потому что она два года жила с ним, не требуя, чтобы он любил ее, или хотя бы говорил, что любит… и не говорила этого сама. И тогда, уже слишком поздно, она прочла в золотистых глазах Антуана детскую, жестокую сентиментальность, которая не может обойтись без слов, сцен и криков любви. Элегантное молчание — пустое место для молодых. С другой стороны она знала, что, если бросится сейчас на постель, крича и катаясь (а именно это ей сейчас и хотелось сделать), то лишь напугает его и вызовет отвращение. Он уже привык к ее роли за два года, привык к ее безукоризненному профилю, и иного он не желал. Что ж, за гордую осанку дорого платят. Но именно эта гордость, бывшая неотъемлемой частью ее светского образа, стала теперь ее верным союзником, помогла сохранить присутствие духа. Гордость — она перестала замечать ее, и вот, теперь, она с удивлением взирала на нее. Она редко пользовалась ею, но вот Антуан не любит ее, и гордость, сокровище, о котором она и не знала, спасало от самого худшего: отвращения к самой себе.
