Что может быть слаще выкуренной сигаретки после долгих приятных трудов? И легко станет на сердце, и постепенно уймется его бешеный пульс. Покой. Придет покой. Расслабленная сосредоточенность. И тогда ясность духа, абсолютно свободного от суетных желаний и похоти, откроет еще одну тайную, скрытую грань в нашем лучшем из лучших миров.

Леха почесал ухо и чиркнул зажигалкой. Не горит. Еще раз. Все равно не горит. Посмотрел на свет — в полупрозрачном синем флаконе нет ни капли. Вышел весь газ. Зачем-то еще раз чиркнул. Точно, кончилась. Леха вспомнил, что другой зажигалки в комнате нет.

Повел плечами: зябко. Надел пиджак и вышел из комнаты. Постучался в соседнюю дверь. Никто не ответил. И в следующую запертую дверь ищущий дробный звук улетел безвозвратно. Никто не откликнулся.

По случаю праздников на две недели студенты разбежались по домам. Никого нет. Потом они вернутся. А пока в коридорах тишина. Полутьма.

Не только шаги может вернуть эхо. Эхо может отразить и безмолвие. На секунду стены поплывут, и в вязкий газ превратится пустой воздух, и нечем станет дышать. Леха ударился об стену, но устоял. «Ну, ты, мужик, и набрался!» — довольно подумал Леха. Но очень хотелось курить. И он пошел дальше. Поворот, перекресток, лестница вниз. Зачем-то Леха считал двери, в которые стучал. Но когда очередная вдруг взяла и неожиданно открылась, он сразу позабыл цифру; так бывает после приятного сна, открываешь глаза, и за мгновение память обнуляется, стирая дотла лицо прелестной незнакомки утренним светом.

— Привет. У тебя есть зажигалка?

Паренек в очках молча запустил руку в задний карман серых дешевых джинсов, вынул спички. Посмотрев на Леху, сам чиркнул спичкой о помятый коробок. Леха затянулся, кивком поблагодарил. И пошел обратно.

А Кузьма сел за стол и опять раскрыл учебник. Немало бедолаг коротает праздники в Москве. Кузин номерной научный город далеко от Москвы. Друзья разъехались, все, что осталось Кузе, — это со скуки «долбить» физику. Кузьма собирался в этом ремесле достичь больших высот.

Но непокорные цифры хитрой науки кружились и дрожали в воздухе и не желали оставаться на листе. И смысла в них не было никакого.

«А из этого» — аккуратная формула в две коротких строки, изящна и элегантна даже с точки зрения третьекурсника — «очевидно, следует…» формула в одну строку. Кое-какие буквы в ней были прежние. Две. Нет, три. Больше ничего общего. Минут пятнадцать Кузя рассматривал эти формулы и три слова между ними и даже не представлял, с какого конца за это безобразие браться. Верхнюю упростить до нижней или в нижнюю вставить скобки? Кто же это такую свинью подложил ему, Ландау или Китайгородский? Кузьма с ними обоими соглашался, связь между этими формулами есть, но вот какая — он понять не мог.

Он не смог этого понять и через полчаса, когда исписал три тетрадных листка мелким вязким почерком. И когда Кузя отчаялся, из склеившихся страничек тощего учебника выпал белый листок.

В прошлом году другой третьекурсник спросил у своего преподавателя формулы перехода и, сдав экзамен, оставил листок в учебнике. Десять строк, которые полубогам, парящим в небесах, оказалось лень записывать. А может, они народную бумагу экономили. Или хотели закрыть премудрость от непосвященных?

Кузя еще раз прочитал листок и повеселел. Но тут раздался стук в дверь. Кузя неохотно захлопнул учебник. Опять этот жлоб.

— Привет. Снова я. Слушай, я заблудился, — шумно дыша водочным перегаром, сказал Леха. — Ты не знаешь, где здесь такая девчонка живет, с каштановыми волосами? Кудрявая такая…

— Зовут-то как?

Леха почесал затылок.

— Не помню. — Леха ошибался: он не мог об этом помнить. Он ведь даже ее об этом и не спросил. — У нее один муж — Петя, а бывший муж — Вася, кажется. Нет. Наоборот. Ты их должен знать, здоровые такие.

— Нет. Не знаю.

— Я с ними сидел, вышел огоньку стрельнуть. Представляешь? А обратно вернуться не могу.

Кузя вздохнул. Препирались они еще минут пять, после чего Леха ушел.

«Научная судьба в России — это судьба клана», — глядя в учебник, думал Кузя. Ученые вырабатывают Know-How, свод правил «Знаю как». Одни знают «как», другие — нет. Значит, на этом можно нажить денег. Но товар скоропортящийся, его легко могут украсть. Поэтому торговля им очень серьезное дело, и справиться с ней способен только клан. В одиночку не выстоять.

Один доктор, по фамилии Штольц, был озабочен тем, что однажды, в сумрачный и холодный год, малые дети стали умирать много чаще. Неизвестно откуда в город пришла легочная инфекция. Ее природа неясна. Лекарства не действуют. Врачи бессильны.

Доктор Штольц решил положить конец этому безобразию. Он засел в больничном морге и начал копаться в пораженных легких. Острым скальпелем делал тонкие срезы и глядел на них в микроскоп. Доктор Штольц потрошил детские трупики день за днем в течение года.

К концу поиска он начал сходить с ума. Ему слышались детские голоса. Трупикам было больно. Тогда доктор Штольц стал колоть им перед вскрытием морфий. И они перестали плакать. У него хватало ума делать это потихоньку, чтобы никто не видел.

Доктору Штольцу повезло. Зараза неизвестной природы оказалась старым знакомым, только в неожиданном соседстве. Достаточно добавить к известному лекарству пару компонентов — и ребенок выздоравливает.

Но большая часть славы и денег досталась патриарху штольцевского клана. Именно он решал, кого доктор Штольц будет лечить, а кого нет. Не только в деньгах дело. Услуги, льготы, положение, статус. Патриарх был прагматик. На его уровне шел в ход такой термин, как «научная школа»: кто где сядет на кафедру, а кто пойдет в министерство. Здоровье собственного ребенка — весомый аргумент даже для самого бюрократистого коммуниста.

Доктору Штольцу не очень-то все это нравилось. Но вылечить он мог только ограниченное количество детей. Он не был судьей и не хотел решать, кто из них умрет. Если патриарх берет этот грех на себя — это его проблема. Да что говорить, сделать рукой под козырек, опубликовать статью и вот так просто отдать за бесценок итог года работы, тяжелой работы, доктор Штольц не мог. Жалко ему было. А как не жаль: еще раз за такой труд, он знал точно, по своей воле он не возьмется. Потому что ему хочется жить. Жить! А не копаться в детских трупиках.

Служа клану, он сам когда-нибудь станет патриархом. А это на Москве круто. Он видел сам — очень круто.

Возможно, они совершали преступление: исследования-то велись на деньги Сталина, а авторские права они присваивали себе. Нехорошо. Сталин на них за это обиделся. Его можно понять: средства он им выделял немалые, почет оказывал, а они часть товара припрятывали для себя и отпускали по блату. И в конце пятьдесят второго года Сталин дал приказ навести порядок.

Несладко пришлось патриарху. Опричники в шесть секунд раскрыли всю его мафиозную сеть и обошлись с ним, как с негодяем. Они отняли у него деньги, они отняли у него власть, жестоко мучили, а потом убили. А народ на это смотрел с пониманием и одобрением. За услуги такого уровня врачей ему все равно платить было нечем.

Доктор Штольц медленной скоростью отправился в Магадан. Поскольку врач он был хороший, он и там без работы не остался. Он любил лечить, а кого именно — ему было плевать. Он лечил мужчин и женщин, зеков и опричников, преступников мнимых и преступников настоящих, судей и детей. Так там и остался, не вернулся после амнистии, что вышла ему от маршала Берии, когда тот после смерти Сталина остановил дело врачей-вредителей.

Может, климат по душе пришелся; может, люди; кто его разберет. Чудак он был, доктор Штольц. Но ученый. Большой ученый.

Физики от медиков не далеко ушли. Их инструменты — синхрофазотроны, суперкомпьютеры и реакторы — чудовищно дорогие игрушки. И их патриархи деляг к ним допуск.

Произошел где-то прорыв, по всему видно, что там есть нечто, за что хозяева готовы платить, — вот и поворачивает весь поток на эту крошечную точку. Под чье имя дадут больше ресурсов — больше лаборантов, аспирантов и менеэсов, тот и сгребет и лавры, и деньги. Это называется «Пустить на открытие».