Не успел Роман Егорович ответить, как в кабинет заглянул слуга с докладом:

— Назар Назарович, тут по делам приехали, вас просят-с.

— Проводи туда… в маленькую гостиную… я сию минуту… Доложи, что я сейчас! — распорядился Мустафетов и снова обратился к Рогову: — Если пока тебе деньги нужны, так вот двадцать пять рублей. Купи камень и что нужно! — Он дрожащими от поспешности руками достал из пачки кредиток в бумажнике двадцатипятирублевку и, отдавая ее товарищу, сказал: — Ну, прощай! До завтра. Смотри не опоздай — ровно к десяти утра.

Но Рогов еще задерживал его.

— Всем ты хорош, Мустафа-паша, всем в деле профессор! Ты — умница, каких мало, изобретателен и находчив, смел до умопомрачения, выдержка у тебя во всяком деле просто-таки феноменальная, щедрость при расходах, честность в дележе, все есть. Одна сидит в тебе беда: бабник ты, вот что!

— Да отпусти ты меня, Христа ради! — взмолился, почти задыхаясь, Мустафетов и наконец имел удовольствие видеть, что Рогов ушел.

Подождав несколько секунд, чтобы успокоилось его волнение, Мустафетов направился в маленькую гостиную, где его ожидала Ольга Николаевна Молотова. Она встретила его стоя, с ласкающей, приветливой улыбкой на устах. Он схватил ее обе протянутые к нему красивые, нежные белые руки, поочередно поднес их к губам и, целуя, сказал:

— Я уже боялся, что сегодня вы не приедете сюда. Я совсем заждался…

— А вот и приехала. Но послушайте, Назар Назарович! Мне надо переговорить с вами об одном очень важном деле. От вашего ответа будет зависеть наша дальнейшая судьба.

Мустафетов так встревожился, что этого нельзя было не заметить, и с целью скрыть свое волнение засуетился: предложил гостье сесть, потом сам опустился в кресло, придвинув его поближе к ней, и спросил:

— Что такое? Что случилось?

Ольга Николаевна совсем переменила ласковое, приветливое выражение своего более чувственного, нежели красивого лица и, испытующе вглядываясь в него, вдруг, к его ужасу, спросила:

— Какое было у вас дело в Киеве?

Этот человек умел сдерживать себя и всю жизнь вырабатывал в себе силу воли над опасными проявлениями чувств. Он даже отчасти был подготовлен к возможности подобного вопроса, по крайней мере всегда поджидал его. И все-таки сейчас Ольга Николаевна застала его врасплох. Мустафетов почувствовал, как кровь разом бросилась ему в лицо и обагрила его щеки. Ему было досадно, что он так густо краснел, и он искал, как бы опомниться, как бы найтись, что бы лучше ответить. Между тем Ольга Николаевна продолжала в упор и испытующе смотреть на него, ожидая объяснения. Наконец он сказал:

— И до вас дошли эти глупые сплетни! Но, Боже, до чего человечество завистливо и злобно! Я знал, предугадывал, что кто-нибудь придет и выложит пред вами всю эту грязь. Я давно хотел и сам собирался рассказать вам все, да только берег ваш слух и ваше достоинство. Но людям еще мало разыскать грязь и гадость, им надо ее размазывать.

Она невольно улыбнулась реальности его речи и сказала:

— Однако вы выражаетесь…

— Ах, Ольга Николаевна! Не до выражений, когда подлецы, негодяи стремятся отнять у вас все, что вам дорого и мило в жизни.

— То есть? — несколько задорно спросила она.

— Я говорю о вас, конечно.

— Очень лестно! Только вы мне все-таки до сих пор не ответили, чем объяснить ваше дело в Киеве?

Мустафетов уже достаточно овладел собою, а следовательно, надеялся овладеть и положением. Он вернулся к прежнему своему месту, сел как будто успокоенный и заговорил:

— Вы хотите знать подробности? Что ж, извольте! Я посещал один дом. Кроме самых дружеских отношений к мужу и крайне платонической симпатии к жене, в моем сердце не таилось и тени какого-либо иного чувства. Но в этот дом втерлось еще одно лицо с совершенно иными намерениями, и я счел долгом раскрыть мужу глаза с целью предупредить несчастье. Тогда мне отомстили, и отомстили именно те, которым я искренне желал добра. Меня оклеветали в постыдном захвате чужой собственности, чтобы окончательно запятнать мою честь и обезоружить, — меня привлекли на скамью подсудимых. По счастью, правда на этот раз восторжествовала, и я вышел из суда вполне обеленным. Вам, конечно, сказали, что я был торжественно оправдан?

— Мне сказали только, что вас судили за исчезновение каких-то очень дорогих бриллиантов, которых так и не нашли, а чем кончился ваш процесс, мне, признаться, не говорили.

— Какая низость! Какая ужасная подлость! Вы должны открыть мне имя того, кто это передал вам. Я уничтожу этого человека, я раздавлю его, задушу собственными моими руками!

— Да разве он сказал неправду? И что странного в его словах? Пред человеком произносят ваше имя, он узнает, какую вы роль намереваетесь сыграть в моей жизни. Очень понятно, что для него, не знающего вас лично, является столь же естественным, сколь и невольным вопрос: «Не тот ли это Назар Назарович Мустафетов, у которого была в Киеве история?»

— А, я знаю, кто он! — воскликнул армянин, злобно сверкнув глазами. — Это тот молодой смазливый блондинчик, который вдруг, как-то неведомо откуда, неожиданно появился на вашем горизонте и с которым, если я не ошибаюсь, вы вчера вечером изволили вдвоем кататься.

Ольга Николаевна сперва как будто растерялась, но со свойственной ей находчивостью вышла из несколько затруднительного положения, смело ответив на замечание Мустафетова:

— Так что ж тут особенного? Я и с вами, кажется, вдвоем катаюсь.

— А вы знаете, что у этого господина Лагорина копейки нет за душой? Он — нищий и для какой-нибудь одной прогулки с вами в наемном экипаже вынужден вымаливать с унижениями и чуть не на коленах двадцать пять рублей.

Ольга Николаевна помолчала, пристально поглядела на собеседника и, подумав с полминуты, сказала:

— Тороватого от богатого вообще трудно отличить в наше время всяких фальсификаций.

— Это что же? Намек? — Назар Назарович встал, выпрямился и торжественным тоном заявил: — Слава Богу, мое материальное положение достаточно обеспечено. Я мог бы, при вашем согласии, доставить вам жизнь, полную радостей, привольную, свободную и веселую, то есть именно такую, какой вы ищете и хотите.

— Почему ж вы не укажете мне определеннее, чем именно обеспечивается ваше материальное благосостояние? — спросила она вдруг с отчаянной решимостью.

— Наличными суммами! — ответил он с достоинством, даже глазом не моргнув от своего нахальства. — Я сейчас же мог бы удовлетворить ваше любопытство и показать вам итог всех своих капиталов; но я обожду еще одну неделю.

— Почему же еще одну неделю?

— Авось какой-нибудь случай или ваша собственная проницательная наблюдательность помогут вам узнать, кто и что такое господин Лагорин, любящий рассказывать о других пикантные истории. Я не имею его привычки клеветать заглазно, но у меня есть значительные основания предполагать, что свою фальшивую игру он не замедлит обнаружить пред вами.

— Что ж, подождем… Неделя не Бог знает сколько времени.

— А теперь, — предложил Мустафетов, стараясь перейти на более веселый тон, — продолжим пока наши добрые, дружеские отношения, будто между нами ничего не произошло. Для начала пожалуйте мне вашу красивую, холеную ручку.

Казалось, Молотова и сама была рада, что он сумел придать резкому разговору более удобный оборот. Она предоставила в его распоряжение свою правую руку и не сопротивлялась даже тогда, когда он, усевшись с нею рядом, перевел свои поцелуи с руки на ее шею. Отогнув только голову в сторону, она слегка ежилась, смеялась и говорила:

— Мне щекотно… Ваши усы…

Оба тогда засмеялись, а общий смех окончательно примирил их.

— Дайте мне чаю, — попросила она, — или еще лучше вот что: прикажите подать мне чего-нибудь пить. Пошлите за фруктовой водой.

— У меня и дома найдется: я ведь ваш вкус знаю, — произнес Мустафетов и вышел распорядиться, а потом, приняв заказанное от слуги, сам налил ей стакан.