— Там уж у следователя вам придется по порядку показать, — ответил околоточный и, видя, что на Лагорина словно столбняк напал, прибавил: — Уж потрудитесь собраться. Как-никак, а ехать надо.

— Но что же это такое?.. Господи Боже мой, что же это такое? — беспомощно и растерянно повторял бледный Анатолий Сергеевич, хватаясь то за один, то за другой предмет. — Главное ведь то, что я никакого Козел-Горского даже не знаю и в глаза никогда не видал! Разумеется, я слышал эту фамилию, которая часто поминается в скаковых отчетах, но с графом никаких дел не имею… — Но вдруг ему так ясно стало, что произошла просто какая-то путаница, которая, едва он объяснится с судебным следователем, моментально разъяснится, что он сразу почувствовал себя легко и бодро. — Это недоразумение! — сказал он. — Я сейчас оденусь и поеду.

— Уж поехать-то нам с вами вместе придется, господин Лагорин, — сказал околоточный надзиратель.

— Вместе так вместе, — согласился уже совсем успокоившийся Анатолий Сергеевич.

Бодрость духа не покидала его в пути, ни даже в здании окружного суда; томительно было только ожидание, продолжавшееся там очень долго: хотелось все поскорее разъяснить. Наконец его позвали.

Судебный следователь, был еще молодой человек, в особенности по отношению к занимаемому им ответственному посту. Впрочем, он только исправлял должность, и для начала на него возлагались такого рода дела, которые по первому взгляду считались несложными и до простоты ясными.

Лагорин вошел несколько развязно и с выражением уверенности на лице, что все разъяснится в два слова. Но именно эта-то развязность и уверенность с первого же взгляда предубедили малоопытного юриста, который принял их за игру, фальшь, наглое комедиантство и подумал: «Меня этим не проведут!» — и строго и внушительно начал задавать свои вопросы.

Сперва требовалось исполнить обычные формальности: записать звание, имя, отчество и фамилию, чин, место служения, был ли судим. Затем уже начался допрос:

— Вы хорошо знакомы с графом Козел-Горским, известным спортсменом?

— Вовсе незнаком, — ответил Лагорин.

— Вот как. Но все-таки вы, может быть, слышали когда-либо это имя?

— Как же, слышал.

— Стало быть, лично вы с графом незнакомы. Но, может быть, вы с ним когда-либо виделись, имели какое-нибудь дело?

— Никогда и дел не имел.

— Странно! Но что именно вы слышали о графе? — продолжал следователь, начиная иронически и недоверчиво улыбаться.

— Я слышал, что граф Козел-Горский богат, что он содержит удивительную скаковую конюшню; говорят, он очень добр и чрезвычайно щедр.

— Хорошо-с. Итак, на первый мой вопрос вы отвечаете, что графа Козел-Горского вы лично никогда не знавали, дел с ним никаких не имели, а только слышали от сторонних лиц о его богатстве и щедрости. Так прикажете понимать ваше показание? Да? А лошадей вы графу не продавали?

— У меня их и не было никогда.

— Ну-с, а откуда или через чье посредство вы проведали об учете векселей почетным гражданином Герасимом Онуфриевичем Онуфриевым?

— Он сам пришел ко мне.

— Ого! Как же это он сам к вам пришел, без зова, без знакомства? — и следователь придал выражению своей насмешливой улыбки еще немного горечи. Он пристально всматривался в лицо обвиняемого, потом слегка покачал головою с видом особого сожаления и продолжал: — Что же, могу я узнать, как, зачем, с какою целью, по какому поводу пришел к вам почетный гражданин Герасим Онуфриевич Онуфриев?

— Он пришел спросить меня, не желаю ли я занять денег под вексель?

Этот ответ показался молодому следователю прямо-таки до глупости наглым. Возможно ли допустить подобную нелепость?

— Вы, что же, посылали за ним? — спросил он.

— Я раньше и не знал даже его.

— Он, стало быть, так прямо с улицы и пришел? Шел себе человек по тротуару — ни он вас раньше, ни вы его не знали — и вдруг гениальная мысль: «Зайду, предложу живущему в меблированных комнатах и служащему в такой-то канцелярии господину Лагорину денег под вексель». Оригинально!

Анатолий Сергеевич терпеливо дождался окончания этой речи и, смотря честным, открытым взором прямо в глаза следователю, спокойно ответил:

— Как это ни странно, а дело произошло почти так. Раньше я никогда в жизни не видел господина Онуфриева и о его существовании не подозревал. Он пришел ко мне всего пять дней тому назад, утром, пред самым моим уходом на службу. Несколько удивленный ранним посещением совсем чужого человека, я спросил, что привело его ко мне. На это он ответил, что хорошо знает в Киевской губернии имение и вообще обеспеченное положение моих родителей; знает, что я у них — единственный сын, а стало быть, и единственный прямой наследник; но что он слышал, будто я нуждаюсь иногда в деньгах, как вообще часто бывает среди молодых людей, не умеющих сводить концы с концами, и явился предложить мне свои услуги.

— А вы у него разве не были? — спросил следователь.

— Я был у него уже после — двадцать первого марта, в пять часов дня, прямо из нашей канцелярии.

— То есть как же? Один только раз?

— Да, один только раз.

— А разве не заезжали вы к нему еще накануне?

— Нет, не заезжал. Да это я не мог бы забыть, — сказал Лагорин.

— Я так же полагаю; тем удивительнее для меня ваше отрицание бесспорного факта. Вот что говорят по этому поводу показания самого Онуфриева. Вы явились к нему вечером двадцатого марта с заявлением, будто от кого-то слышали, что он ссужает деньги под верные векселя, и попросили у него от трех до четырехсот рублей. Когда он наотрез отказал вам, вопреки всем вашим рассказам о благосостоянии ваших родителей и о том, что вы их единственный сын, вы заявили ему, что у вас есть вексель по предъявлению в четыреста рублей от известного спортсмена графа Козел-Горского, недавно купившего у вас лошадь.

— Что за чепуха!

— Ваше выражение неприлично, господин Лагорин, и я обязан предупредить вас, что грубость, близко граничащая с дерзостью, — вряд ли выгодный путь для восстановления истины.

— Никогда Онуфриев не мог показать нечто подобное! — воскликнул убежденно Лагорин.

— А я предложил вам бы лучше во всем чистосердечно сознаться, — стал уговаривать его молодой юрист. — Этим вы еще хоть сколь-либо облегчите свою участь.

Лагорин хотел возразить, но горло у него судорожно сжалось, давно расшатанные нервы не выдержали, и он разрыдался. Тогда молодой следователь подумал: «Эге! Натуришка-то не из важных; герой тряпичный и только в смельчаки рядиться вздумал! Дело пустое и ясное как день! Но пусть поплачет!»

Анатолий Сергеевич рыдал потому, что только сейчас понял, к какой бездне он подошел. Он почувствовал теперь разом, что судебный следователь успел увериться в его виновности. Но надежда защитить и оправдать себя все-таки вернулась; он осушил свои слезы и попросил:

— Выслушайте меня терпеливо, умоляю вас, и будьте уверены, что я могу во всякую минуту присягнуть пред Господом Богом в том, что вся эта печальная история по обвинению меня в чем-то совершенно непонятном мне — не что иное, как самое печальное недоразумение.

Следователь улыбнулся и ответил:

— Довольно странно, что, состоя на государственной службе, вы не ознакомились с основными условиями всякого расследования. Присяга допускается для свидетелей, и каждый из них по всякому делу допрашивается предварительно с предупреждением о таковой. Обвиняемому было бы слишком легко уклоняться от ответственности, если бы ему достаточно было присягнуть. И вот что я предложу вам: вместо всех ваших, хотя бы и самых хитроумных, измышлений давайте-ка мы вот как все дело разберем. Не угодно ли вам самому взглянуть на этот документ? Признайтесь мне прямо: кем и когда это было написано? — при этих словах следователь достал вексель и, не выпуская его из рук, повторил еще раз свой вопрос: — Это что такое?

Лагорин внимательно прочитал текст от начала до конца и потом, дочитав до последнего слова подписи, ответил: