Исправник, тоненький рыженький мужчина, сидевший постоянно как-то перевив одну ногу за другую, был в синих панталонах, белом жилете с форменными пуговицами, со Станиславом на шее, носил усы и бакенбарды по-военному. Говорил очень скоро, причем очень часто мигал и делал руками такие жесты, которыми хотел как будто еще более убедить, что все сказанное им есть сущая правда. Он имел привычку шмурыгать цепочку и закручивать усы, хотя в сущности в его наружности ничего военного не было. Исправник всегда имел при себе кабинетный портрет губернатора, который всем показывал, говоря: «Вчера губернатор прислал мне свой портрет, посмотрите, какая прекрасная фотография… Красивый мужчина!»
Жандармский офицер был человек средних лет, но молодившийся и довольно красивой наружности, вследствие чего дамы называли его «Опасным Васильком». Он был большой руки франт. Воротник его вицмундира был вышиною не более как в палец, что давало возможность значительно выставлять на вид как снег белые воротнички рубашки, всегда торчавшие безукоризненно, почему мировой судья уверял, что жандармский офицер носит воротнички бумажные и меняет их раз пять в день. Как и большая часть его сослуживцев, он старался казаться человеком в высшей степени деликатным, предупредительным и обладающим самыми изящными манерами. На красивых руках он носил множество дорогих перстней; когда вынимал из своего щегольского серебряного портсигара папиросу, он спрашивал даже курящих — не беспокоит ли дымом? — и когда закуривал папиросу, всегда как-то особенно живописно оттопыривал мизинцем, кончавшийся длинным-предлинным и заостренным ногтем. Сапог он не употреблял, а носил лаковые штиблеты с пуговочками; вицмундир его был из самого тонкого сукна, и вообще весь костюм самого безукоризненного качества.
Мировой судья был человек тоже средних лет, брюнет с весьма симпатичным лицом, носил бороду, в которой кое-где пробивалась седина, и ходил с палкой. Судья говорил тихо, баритоном, серьезно, без улыбки и всегда что-нибудь сочинял. На нем были: шелковый летний пиджак цвета бер-фре, такие же панталоны, башмаки и соломенная шляпа от Лемерсье с большими полями. Вообще смотрел барином. Так как мировой судья слегка поражен был параличом, то ходил он тихо, прихрамывая на левую «ногу» и выделывая какие-то судорожные движения пальцами левой руки. Он постоянно придумывал разные анекдоты, а так как передавал их весьма серьезно, то многие верили в справедливость слышанного и в свою очередь передавали другим за истину.
Непременный член или, как он сам себя называл, — article indispensable [3]был сухой высокий мужчина с длинной седой бородой, остриженный под гребешок, видный, с выразительным, умным лицом, живой, разговорчивый и весьма любезный. На нем был простенький серый пиджак, одинаковый с панталонами, и белая драгунская фуражка. Он смотрел кавалеристом, манеры у него приятные. Ему было нипочем проскакать целую неделю на тележке и сряду несколько ночей переночевать по избам.
Вся компания помещалась на крытой террасе предводительского дома и, разделившись на группы, вела беседу. Исправник шмурыгал цепочкою и, завинтив одну ногу за другую, говорил с прокурором, делал руками жесты, между тем как товарищ прокурора смотрел на свои ногти и, отрывисто кивая головою, размахивал ногой. Жандармский офицер, приняв, грациозную позу, говорил с хозяйкой дома. Предводитель ходил по балкону, подходил то к одной, то к другой группе.
Как, однако, ни был обыкновенен происходивший на террасе разговор, но тем не менее во всем обществе проглядывало что-то не совсем обычное. В разговорах часто упоминалось о каких-то подметных письмах и каких-то брошюрках. При этом исправник рассказал в довольно забавной форме, что не дальше как сегодня он, надевая в Рычевской станции пальто, лежавшее все время на террасе, нашел в кармане брошюрку политического содержания с надписью: сия книга принадлежит господину исправнику Ардалиону Васильичу Каблукову.
Затем к исправнику и к жандармскому офицеру приходили какие-то люди; вызывали их в переднюю и что-то сообщали по секрету. Переговорив с этими людьми, исправник и офицер возвращались на террасу и с удовольствием передавали компании, что все идет как по маслу, отлично, превосходно, и выражали уверенность, что все их хлопоты увенчаются самым блестящим успехом. Приводили к ним каких-то мужиков, которых жандармский офицер о чем-то допрашивал и все показанное ими записывал хорошеньким карандашиком в хорошенькую памятную книжечку. Иногда в этих разговорах упоминалось что-то о крокодилах, о г. Знаменском, Асклипиодоте, Анфисе Ивановне, Мелитине Петровне, Нирьюте и других. Приезжал зачем-то становой Дуботолков, сообщил что-то исправнику, пришел на несколько минут на террасу, как-то на ходу и торопливо выпил стакан водки и, закусив наскоро селедкой, опять уехал, не отерев даже губы, по которым текла горчичная подливка.
Словом, в доме предводителя происходило что-то такое, выходившее из ряда обыкновенного. Все, видимо, находились в возбужденном состоянии, и только один мировой судья да член присутствия как-то подшучивали, глядя на исправника, прокурора и «Опасного Василька», и предлагали пари, что все предпринятое ими кончится ничем. Сначала на шутки эта отвечали шутками же, но когда мировой судья принялся уверять, что все они, подобно Пошлепкиной, «сами себя высекут», жандармский офицер не на шутку рассердился и даже вступил в спор с мировым судьею. Неизвестно, чем бы весь этот спор покончился, если бы в этот самый момент не показалась на террасе утомленная и измученная Анфиса Ивановна.
Все даже ахнули от удивления.
— Анфиса Ивановна, милая, дорогая! — заговорила жена предводителя: — какими судьбами… как я рада…
Но Анфисе Ивановне было не до разговоров.
— Постой, постой! — бормотала она: — дай опомниться, отдохнуть!..
— Да что случилось-то?! — вскрикнули все, только теперь заметив волнение и испуг старушки.
— Ох, уж и не спрашивайте…
— Да что такое?..
— Карета развалилась… и я от самого от овражка пешком… Ох, дай воды кто-нибудь…
— Вы не хотите ли, дорогая, ко мне в спальню? — спросила предводительша, подавая Анфисе Ивановне стакан воды: — Полежали бы, отдохнули бы.
— Спасибо тебе, спасибо…
— Право, пойдемте-ка!
— Ну что же, пойдем, пойдем…
— Там и чаю покушаете…
— Да я бы теперь выпила чашечку, а то и две, пожалуй… в горле пересохло… Только постой, дай поздороваться с хозяином…
И затем, взглянув на подбежавшего предводителя, прибавила:
— Все толстеешь, батюшка!
— Толстею, Анфиса Ивановна! — проговорил предводитель, целуя протянутую ему руку.
— Ешь много да спишь все… вот и толстеешь…
И потом, увидав исправника, проговорила:
— А! и ты здесь!..
— Здесь, Анфиса Ивановна, здесь…
И тоже приложился; к ручке.
— Да, кстати! Ты с чего это, батюшка, выдумал барынь мосты заставлять чинить… а?
— Это жне я, Анфиса Ивановна, а становой.
— Ну так ты вот и скажи своему становому, что он дурак! На это мужики есть, а не барыни.
И, снова обратясь к предводительше, она прибавила: — Не поверишь ли, голубушка, одолели просто! пристали, чтобы я мост починила… Сама посуди!.. ну, как я починю его!.. а то вдруг какого-то косматого чиновника прислали, какие-то там повинности взыскать с меня… Я говорю: денег у меня нет теперь, а он знать ничего не хочет! вынь да положь!.. «Ах, батюшка, говорю, да неужто у вас там ни гроша денег нет, что ты пристаешь так!.. Вот продам яблоки, получу деньги, тогда и милости проси!..» Однако ничего, после обошелся, добрый сделался и даже очки мне свои отдал! Уж так-то они мне пришлись по глазам, что просто прелесть!.. Долго не отдавал, но я так к нему пристала, что, наконец, не выдержал и отдал…
И затем, посмотрев на жандармского офицера, она спросила шепотом:
— А этот офицерик-то кто такой?..
— Жандармский.
— Ишь франт какой!.. Недурен! — прошептала она и потом прибавила громко: — Однако с остальными я после познакомлюсь, а теперь веди меня к себе, я полежу немножечко… устала… И чайку вели туда подать… Да булочек нет ли?
