Я иду, и я вижу, что я один. Я слышу, что вы не поете вместе со мной. Внезапно я перестаю петь.

Я остался один.

Только ночь и ограда сада.

Я могу в этой темноте плакать. Вокруг никого нет, мне некого стесняться. Почему, зачем, из-за кого?

Вы когда-нибудь существовали? Вы все выдумали? Просто записали все это, выдумав мое имя, всего меня, Яна Андреа Штайнера?

Я плачу, не сдерживая себя. Я хотел бы, чтобы это никогда не кончалось. Я кружу вокруг изгороди закрытого сада и только и делаю, что плачу и слышу, как поют «Blue Moon».

Я выхожу на освещенный Сен-Жермен-де-Пре. Я перестаю плакать. Никто бы не смог понять меня. Даже вы.

Я вхожу в кафе «Флор». Я пью коктейль «Pimm's». Мне становится лучше. Я оглядываюсь вокруг, смотрю на людей, гарсонов в длинных белых передниках, на их повторяющиеся движения в зеркалах, я действительно здесь, сижу на красной скамейке, за столом, перед своим бокалом. Разговариваю с молодой брюнеткой, у которой на руке перстень с драгоценными камнями.

И я начинаю смеяться, я уже не помню почему, я хохочу и заказываю еще один коктейль. Все хорошо. Я становлюсь властелином этого города. Я снова иду гулять, последний круг перед сном. Я ложусь в кровать, в белой комнате, которую вы никогда не видели. Но это не имеет никакого значения, я могу наконец заснуть.

И снова наступает завтра, снова светит солнце, и так каждый день, с самого начала, всегда. Это и есть жизнь. И вы, и я мы вместе. Мы поем «Blue Moon» together. И все начинается заново. Вся наша история.

Я снова начал писать письма, я не могу пересилить себя. Никто не может сказать мне, что с этим делать, как можно писать их, кто их будет читать, как можно представить, что кто-то ответит. Это не имеет никакого значения, я упираюсь, я пишу слова, слова, слова, почти всегда одни и те же, адресованные всему миру.

И я возвращаюсь к вам. Только к вам. К этому имени, выгравированному на светлом камне кладбищенского сада. Я не могу удаляться от него надолго. Я знаю, что должен пережить какие-то другие истории, прочитать другие истории, увидеть другие улыбки. Соединить вас со всем этим. Не беспокойтесь, у меня все хорошо. Все привыкают. Никогда не известно, к чему именно. Все это очень абстрактно. Никто не знает, что с этим делать, но это не значит, что у меня все плохо, у меня все не так плохо.

Иногда мне не хватает этого, мне хочется танцевать с вами. Мы очень хорошо танцуем вместе, все равно, какой танец, мы можем станцевать любой, мы умеем двигаться, вы и я.

Иногда ко мне приходит это безумное желание, танцевать с вами, это глупо, я знаю, что это невозможно, и в то же время, несмотря ни на что, я с вами танцую. Мы никогда не устаем. Мы не знаем, откуда мы знаем, как надо двигаться. Мы скользим по паркету бального зала. Кто-то говорит: главное — не останавливайте музыку, мы должны дать им потанцевать. Кто-то другой говорит: посмотрите на них, они как будто всю жизнь танцевали. И кто-то еще: они словно в первый раз пришли сюда, на этот бал.

Да, так говорят. Но мы ничего не слышим. Мы танцуем. Мы не смотрим друг на друга. Только следим за нашими движениями.

Иногда вечерами, когда я не пишу вам, не думаю о вас, когда я с кем-то еще, а не с вами, ведь мы бы могли танцевать в это время, не занимаясь больше ничем другим, ни о чем не думая. Ничего бы не было. Ничего бы не существовало, кроме этого. Только наш танец. Мы бы забыли даже о Боге, который смотрит, как мы танцуем на этом балу. Забыли обо всех историях.

Где мы?

Там, где вы. Там, где вы хотите. Там, где вы придумываете слова.

Я не оставляю вас. Никогда. Поэтому какая разница, что это за место, где мы танцуем все ночи напролет, вы и я.

Скажите мне это слово, прошу вас.

Нет. Я не скажу. Мы оба знаем его. Это то слово, которое сложно написать. Простое слово, которое сложно слышать. Его не нужно произносить.

Идите сюда.

Забудем об этом слове. Давайте танцевать. Мы как будто приходили сюда с самого начала. Мы как будто были здесь всегда. Как если бы мы произнесли это слово, ведь мы могли бы в него поверить. Вальс в три четверти, движение еле заметное, едва различимое, и тем не менее мы танцуем, мы напеваем песню, мы знаем ее наизусть, все эти имена, все эти слова, мы знаем их, мы забываем их, заменяем другими именами, другими словами, мы не можем помешать себе петь, танцевать, это никогда не кончается.

Я ни о чем не думаю. Зачем мне убивать себя? Почему я хочу покончить с собой? Не надо этого делать, смерть все равно придет, она всегда приходит. В этом нет ничего удивительного, зачем тогда делать из нее что-то экстраординарное? Зачем выдавать себя за героя? Добавлять к общему несчастью свое?

Я жив. Посмотрите на меня — я разговариваю с вами, желание убить себя начинает проходить. Я смотрю вокруг. Я начинаю забывать. Я не думаю о вас. Не надо думать. Я пишу. Когда я написал книгу «М. Д.», я больше не хотел ее видеть, мне было стыдно за то, что я написал, я хотел ее выбросить. Это вы отправили рукопись Жерому Линдону. Вы сказали: почему бы не показать себя другим людям, не дать им прочитать то, что вы написали, из-за того что вас не поймут, из-за каких-нибудь ошибок — не нужно бояться, все это не имеет никакого значения.

Дюрас здесь. С этим ничего нельзя сделать. И, может быть, однажды люди смогут читать ее по-настоящему, без предвзятости, забыв об имени автора, читать, как читают дети, войдя в написанную историю, творя ее как будто самостоятельно.

Теперь вы пишете, это хорошо. Не что-нибудь, лишь бы написать, — это ведь невозможно, вы пишете ни в чем не сомневаясь, иначе было бы невозможно двигаться дальше и очень скоро появилось бы желание не делать этого и все бросить, и очень скоро вновь захотелось бы убить себя. Я знаю это. Нет, пишите еще, не бойтесь себя, никто не знает, что напишется дальше. Я пишу именно так. Я не понимаю, что я пишу, я понимаю это потом, я что-то вижу, только когда читаю написанную страницу. И спрашиваю тогда: кто это написал? Это Дюрас такое написала? «Navire Night», как я могла написать такую книгу? И «Эмили Л.», женщина в лохмотьях, самая красивая в Кильбёф-сюр-Сен, как мы ее любим, ее и Кэптена. Когда она появляется в баре отеля «Марин», в темной комнате отеля «Рош Нуар», мы радуемся оттого, что видим, как она идет к нам. Кэптен ничего не понимает. Они любят друг друга. Они не знают, что с этим делать. Как жить с этой любовью. И любовники из «Night» тоже не знают. Они страдают от этого, но все равно любят друг друга. Кто они такие? Почему? Они не знают. И я тоже пока не знаю.

Мы никогда не могли бы соответствовать своей любви. Она как будто не принадлежит нам. Словно она должна только пройти сквозь нас, сквозь них, людей из книги, на которых я смотрю вместе с вами в то время, когда пишу. Да, любовь должна пройти сквозь все истории, которые я вам рассказываю, и сквозь нашу историю тоже, через вот эту любовь — вашу и мою — вот эту любовь, из-за которой вы начинаете болеть и из-за которой вы хотите оставить меня, уйти, словно это возможно. Когда читаешь любую историю, замечаешь лишь это — попытку любить. Как сделать, как написать, как найти то верное слово, которое заставит замолчать все другие слова? Всю остальную историю. Все остальные любови. Все было бы тогда законченным, совершенным.

Май 1999 года, почти уже лето, я в Париже, я пишу вам. Я не умер. Я все-таки выбрался из комнаты на улице Сен-Бенуа. Выбросил всю грязь, бутылки, газеты, даже постель, все выкинул. Потом перекрасили стены. Теперь там все белого цвета, перекладины тоже покрашены в белый. Все чисто. Я хочу пойти посмотреть на вашу могилу на кладбище Монпарнас. Я могу теперь это сделать, видите, я могу прочитать ваше имя, выгравированное на белом камне, будто прошло не три года, а миллион лет, ваше имя и две даты: 1914–1996. И на боковой стороне две буквы: «М. Д.»