Я верю, что каждый раз, когда кто-нибудь читает или произносит это имя, вы — рядом. Нет ничего по ту сторону, есть только это постоянное присутствие, здесь и сейчас, когда каждую секунду творится вечность, что-то, что есть в этом мире и в то же время вне этого мира.

Это слово, я уже говорила вам, его едва можно сказать и почти никогда — написать.

Вы говорите в конце одной из книг, я не помню, какой именно: Бог, эта штука.

Да, я так написала. И еще я думаю, что об этом нельзя сказать иначе. Это невозможно. Кружишь вокруг этого, ничего не получается.

Замолчите.

Давайте помолчим. Это лучшее, что можно сделать.

Я замолкаю. Я тоже думаю, что не нужно искать приключений в пределах Бога, не нужно говорить об этом, оставим Его в покое, Он ни о чем нас не просит. Давайте будем заниматься самими собой, нашими собственными делами. И наше дело — любить еще больше. Это то, что я делаю, когда пишу вам и когда о вас думаю. Не для того, чтобы избавиться, оставить вас, напротив, чтобы лучше видеть самого себя, видеть вас, видеть расстояние между нами и быть тем не менее вместе. Поэтому я продолжаю писать. Что же такое вы говорите…

Ничего. У меня нет ничего, что я мог бы ответить на это. Я никогда не задавал себе подобного рода вопросов. Когда пишут, не знают, почему пишут, и не нужно этого знать, в противном случае ничего не получится. Мы всегда на грани того, чтобы не писать, и все равно мы пишем. Почему? Я не знаю. Нужно забыть о своем уме, нужно видеть что-то очень конкретное, точное, чтобы не видеть слишком многого, видеть все сразу, нужно погрузиться в совершенно определенную историю, историю любви например, почему бы нет, достичь дна этой истории, войти в самую ее суть, полностью, забыв обо всем — о вас, обо мне, о Боге, писать как будто бы машинально, простыми словами, которые звучат каждый день. Это может быть потрясающе. Это может не играть никакой роли. Мы за это не отвечаем. Это либо есть, либо нет. Как правда.

Да, все так, именно это я и говорю вам, пишу об этом, всегда, с самого первого дня, и, может быть, этого не нужно делать, не нужно писать вам. Что, по правде говоря, можно написать, чего бы вы не знали, история уже завершена, вы уже написали ее целиком, всю правду, самую настоящую, самую красивую, самую ужасную, весь этот бордель, в котором уже ничего невозможно узнать, ни меня, ни вас, только одни слова, которые нужно перечитывать еще и еще. Книги. Тогда да, все кончено, вы правы, это конец.

И тем не менее это не все. Я здесь, и я должен это делать, писать вам и заставлять звучать ваше имя, вот эту любовь, которая вам не принадлежит, которая принадлежит целому миру, всем читателям, говорить это, орать об этом, написать еще раз, повторить то, что написали вы, буква за буквой, скопировать, не стыдиться того, что это копия. И таким образом стать умнее. С помощью этого мы все еще вместе, мы можем еще любить друг друга.

Я больше ничего не жду, я больше ничего не понимаю. Пишите.

Идите сюда, давайте выйдем из комнаты, мы здесь уже задыхаемся, мне нужен воздух, пойдем туда, куда хочу пойти я, к Сенлису, я не была там уже очень давно. Поторопитесь, вам пора за машиной. Что мне больше всего нравится, так это ездить с вами на машине, видеть дорогу, мчаться вперед, петь, да, всегда петь, я люблю это больше всего на свете. Все остальное меня утомляет, вы утомительны. Спуститесь на стоянку за тачкой, я не выношу больше эту комнату. Нужно выйти на улицу.

Мы едем на восток, отныне это наш новый маршрут.

Я обожаю ездить туда, о них никогда не вспоминаешь, о Мо, о Сенлисе, какая красота, новая машина просто превосходная, настоящий лимузин, в нем совсем ничего не слышишь, никакого шума, в нем удобно, лучше и быть не может, мне всегда нравились «пежо», это лучшие машины на свете, вы согласны? Я купила свою первую машину, когда мне было восемнадцать, подержанную, а вы?

Машина едет вперед, окна открыты, мы болтаем всякую ерунду, я почти не слышу того, что вы говорите, мы поем, вы говорите, что я, как всегда, фальшивлю, но это не имеет значения, мы едем все дальше, мы никогда не выходим из машины, мы проезжаем десятки километров не останавливаясь, только иногда на какой-нибудь заправке мы покупаем мороженое, шоколадное эскимо для вас, ванильное для меня, и вы говорите: какое же оно вкусное, особенно «Жерве», оно не похоже ни на одну другую марку, держите, попробуйте шоколадное, оно самое вкусное.

Мы едем туда, куда вы хотите. Поверните налево, вон туда, сбавьте скорость, вы что, хотите меня убить, это и есть ваша игра, укокошить Дюрас, вы этого хотите, да? Я всегда знала, я сразу определяю убийц, у меня привычка, вы в курсе?

Черная «лянча» въезжает в парк резиденции. Анн-Мари Штреттер выходит из автомобиля. Она одна. У нее очень белая кожа, она бледна, это белизна колоний, жара, вентилятор, словно в кошмаре. Вы видите, она подолгу гуляет одна со своим шофером, она ничего не говорит, смотрит на рисовые поля, одни и те же рисовые поля, нищета, она больше никогда не думает о музыке, больше не играет на пианино, здесь все пианино очень быстро расстраиваются из-за влажности — так она говорит гостям, когда ее спрашивают, почему она не играет. Анна-Мария Гуарди закончилась. Ее больше не существует.

Я вместе с вами, я вижу, я слушаю вас, то, что вы говорите, ваш голос, который произносит эти слова.

Эта женщина нас не знает, она не знает, что мы существуем, как она могла бы знать об этом, она ни с кем не видится, она хочет умереть, у нее не получается, она ничего не делает. Она ждет. Да, у нее бывают иногда любовники, она принадлежит тому, кто захочет ее, она не отдает никому предпочтения. Я придумываю эту женщину, я вижу ее, рассказываю вам ее историю, свою историю, которая становится ее историей и вашей историей тоже.

Я вижу, как черная «лянча» въезжает в парк резиденции. Посольство Франции в Калькутте. А потом, что она делает дальше?

Нечего этим пользоваться, чтобы набрать под сто восемьдесят, я прекрасно вижу, что вы прибавляете потихоньку. Остановитесь сейчас же, а то я открою дверь и выпрыгну. Мне слишком страшно. Вы меня пугаете. Мне кажется, что вы хотите моей смерти. Вернемся назад. Давайте, разворачивайтесь.

Я родился 24 декабря 1952 года в Бретани, в Генгаме. Почти полночь, врач говорит моей матери: тужьтесь, я больше не могу ждать, мне пора на ночную службу. И я родился до полуночи, 24-го, а не 25 декабря. Моя прабабушка, Луиза М., хотела, чтобы меня назвали Рафаэлем. Но меня нарекли иначе — Ян. Луиза мне объясняет — в честь Иоанна Крестителя, а не Иоанна-евангелиста. Я не очень хорошо понимаю все это, знаю только, что день моего святого отмечается 24 июня. Совсем недавно я сказал себе: меня так назвали потому, что получается дважды шесть и дважды двенадцать. Я уверен, что это просто совпадение и никто не думал об этом, но мне нравится так думать: я очень хорошо делюсь, я — это один плюс один. Я правша и левша, мозг и мышцы и ни то ни другое, где-то посередине, в непонятном пространстве и непонятном времени. У меня нет никакой определенной должности, я могу делать любую работу, занимать любой пост, мне все подходит, меня все устраивает. Я ничего и никого не выбираю, не отдаю никому предпочтения, я принадлежу тому, кто захочет меня. Я человек с Атлантики, я человек, больной смертью, я могу вас любить больше всего на свете, вас и всех остальных, да, но все-таки я должен быть самым желанным для вас.

Я могу бросить вас, бросить все это — нет, я не бросаю вас, никогда, ни в коем случае, стоит мне кого-то увидеть, я больше не покидаю этого человека. С тех пор как я увидел вас, я вас не оставляю. Я остаюсь. Я думаю о вас. Не все время. Очень часто я ни о чем не думаю. Абсолютно ни о чем. Круглый ноль. Я на грани того, чтобы оставить самого себя. Умереть, не желая этого. У меня бывают моменты бесконечного упадка. Иногда я больше ничего не понимаю. Ни людей, ни знакомых, ни самого себя. Одна пустота. Не имеющее названия отчаяние.