А вы, вы больше не можете, все кончено, я умру, пойдемте со мной, что вы будете делать один, без меня? Давайте, пойдемте.

Я не пошел, вы умерли 3 марта 1996 года в 8 часов 15 минут утра, в вашей постели, на улице Сен-Бенуа. Я не пошел с вами. Я вас оставил. Вы умерли. Не я. Я остался здесь и снова пишу вам.

Это заставляет вас улыбаться: за кого он себя принимает? За писателя? Ну знаете! Вы смеетесь. Вы говорите: вам только это и остается — писать, все что угодно, у вас есть прекрасный сюжет, бесценный сюжет, это я вам говорю, давайте, хватит строить из себя умника, пишите, не стоит вам убивать себя, не будьте идиотом.

А что за сюжет?

И вот вы улыбаетесь. Ваше лицо становится лицом ребенка, ребенка, который, оставаясь невинным, обладает удивительным знанием. Улыбаясь, сияя, улыбаясь всей душой, всем сердцем, вы говорите: сюжет — это я.

Вот так. Я слушаюсь. Снова. Опять. Я пишу вам. И я пишу, следуя тому, что вы говорили. Это не все, я здесь, я не умер, я не последовал за вами туда, где вы сейчас, и тем не менее я думаю о вас, все время, каждый день, и я делаю то, что вы сказали: пишу.

Она все забрала. Я все отдал. Полностью. Хотя брать было нечего. Я был рядом. Весь, целиком. Полностью. Оказывается, она была здесь с самого начала. Значит, я тоже существовал для нее с самого начала, я был рядом с ней, настолько близко, насколько это было возможно, не переставая все время быть разделенным с ней. Она хочет всего меня, до самых истоков любви, до самого разрушения меня, уничтожения, до самой смерти, она изо всех своих сил хочет верить в эту прекрасную иллюзию, она верит в нее, она всеми способами старается сотворить всеобъемлющую любовь, любовь каждую секунду, она знает, что это невозможно, что меня невозможно вобрать в себя, что я сопротивляюсь, что я не могу сделать больше, но она все равно настаивает, бросая вызов героический и напрасный. И для нее, и для меня. Она хочет всего, она хочет всего, и она ничего не хочет. Совсем ничего. И она пытается до самого конца. Чтобы и она, и я составляли Одно, тогда как это невозможно, ни в каком случае, в любом случае это не получается, она это знает, она знает, что она и я — это скорее три. Что развязка всего этого, к которой мы стремимся, каждый раз начиная сначала, связана с чем-то третьим — писанием. Это не может быть сказано, это должно остаться непроизнесенным, это наш с ней секрет, нужно, чтобы мы вели себя как обычно, как всегда, банально, как все остальные и никогда не произносили того, что не может быть произнесено из-за угрозы что-то разрушить. Нам нужно знать об этом и любой ценой оставаться невинными. Правда невинными или же не по-настоящему, забыв об этой невинности. Как если бы было нужно забыть все слова, книги, Бога. Почему? Чтобы творить большую любовь, может быть, чтобы любовь была предельно близка к видимому, ощутимому, чтобы ее можно было коснуться, словно это возможно. Иногда получается, иногда слово становится написанным, иногда вы или я улыбаемся, и наша улыбка прекрасна, словно постоянная математическая величина, которая не может исчезнуть, которая не исчезает, потому что я говорю это вам, потому что я пишу это вам, потому что это не все, пусть все продолжается как прежде, это не может прекратиться, остановиться, мы не оставляем друг друга, слова бегут дальше и дальше. Извечно и на века.

Я никто, и тем не менее именно я, Ян, здесь, рядом с вами, каждый день, каждую ночь, все время, повсюду. Вы говорите: не надо никому звонить, ни вашей матери, ни вашим сестрам, не надо, я ведь с вами, я гораздо умнее, чем кто-то еще, у вас нет никаких друзей, одни только ничтожества, архиничтожества, такие, что даже страшно.

Я отключаю телефонную линию, которую провел в свою комнату в Париже. И правда, не стоило ее проводить, каждый раз когда звенит звонок, она приходит и спрашивает, кто это, я не отвечаю, я продолжаю разговаривать, будто она не стоит, слушая, рядом со мной, и потом очень быстро вешаю трубку, я больше никому не звоню. Она говорит: в любом случае это почти ничего не меняет, вы и так почти все время молчите.

Поздно ночью в черном автомобиле мы едем вдоль набережных, это берег Меконга, посмотрите, невозможно поверить, что может быть более красивым, чем эта река, посмотрите, эти блики на воде, как можно описать это, если это уже существует здесь, на самом деле, мы смотрим на эту воду, существующую только для нас, нет, с этим уже ничего невозможно сделать.

А потом: я никогда не видела никого, кто вел бы машину так же плохо, как вы, я боюсь, я хочу обратно, наверное, больше не нужно устраивать ночных прогулок. Я прошу: не начинайте заново. Вы отвечаете: я делаю то, что хочу, это моя машина. Все мое. Вы можете возвращаться туда, откуда пришли. Никто и не знает, откуда вы. Убирайтесь. Оставьте меня.

Я пытаюсь что-то сказать, остановить этот механизм уничтожения, убийства. Я говорю: да нет же, все не так плохо, к тому же существует любовь. Она поворачивается ко мне, смотрит на меня, и я замечаю, что она улыбается: да перестаньте, пойте эти песенки про любовь кому-нибудь другому. Вы что, с ума сошли? Давайте назад.

Я представила, что лежу в морге. Я не могу узнать своего лица. Ян, идите скорее, поторопитесь.

Весь последний год вашей жизни вы с пугающе предельной ясностью сознаете, что смерть приближается, что она уже почти здесь. И вы говорите об этом. Вы спрашиваете меня: сегодня вечером я, наверное, умру? И в один из вечеров я придумываю, что ответить. Пока вы говорите об этом, вы не умрете. Давайте, скажите мне еще раз: «Я умру», и вы не умрете. Вы смотрите на меня, вы изумляетесь: неплохо сказано. Вы успокаиваетесь, а потом все начинается заново.

Вы все время говорите о собственной смерти, об этой дороге к ней, вы не забываете о том, что должно скоро случиться с вами, о месте, куда вы идете, ничего другого больше не существует.

Что я могу сделать с тем, чего я не знаю, как мне справиться с этим? Что я должна сделать, скажите мне, Ян? А если мы вместе покончим с жизнью, что вы об этом думаете? Я дам вам денег на револьвер, и мы убьем себя.

Я смотрю на вас, я говорю, что согласен. Кто начинает, кто первым убьет другого? И я вижу эту улыбку, я вижу, как улыбаются ваши глаза, вам десять лет. Вы говорите: начну я, а там посмотрим.

И мы хохочем. Мы складываемся пополам. Вы говорите: нет, это плохая идея, револьвер, придумаем что-нибудь другое. Вы ищете, пытаетесь найти, вы знаете, что нечего думать об этом, что вы очень скоро умрете, через несколько месяцев, через несколько дней, может быть, но сейчас вы живы, вы здесь, рядом, вы едите, вы ходите, вы со мной. Вы говорите: на зиму нам нужны деньги, надо написать книгу. И опять. Все начинается заново, вы пишете, вы не можете умереть, это невозможно, вы диктуете мне несколько предложений, это продолжается недолго, я всегда записываю все вплоть до запятой, повторяю, вы слушаете и все забываете. Вы не можете перечитать того, что продиктовали.

Вы придумываете название: «Книга исчезновения».

Это очень красиво. Я всегда умела выбирать отличные заголовки. А вы верите, что мы закончим эту книгу, что мне удастся ее написать, скажите правду? Я говорю: вы каждый раз говорите одно и то же обо всех книгах, начиная с первой.

Вы не отвечаете, вы знаете, что я лгу, что эта книга будет последней, что вы будете ее писать до самого последнего дня, до последних трех дней перед смертью, что вы до самого конца будете пытаться, пытаться делать то, что делали все время: писать.

В одну из ночей — вы еще не спите — мы смотрим телевизор. Вы сидите в большом красном кресле, я лежу на диване в подушках, которые вы сделали сами много лет назад или купили на блошином рынке у метро «Порт де Ванв», я не знаю, куда я смотрю, я вижу, что вы начинаете дремать, засыпаете, боюсь, что вы упадете, слежу за вашими движениями, но нет, время от времени вы вновь садитесь прямо, вы не падаете.