Я говорю, что согласен. Она говорит, что сейчас приедет. Мы выпиваем. Мы не расстаемся. Она говорит: ну и комедию вы устраиваете, просто немыслимо, и к тому же я плачу еще за отель, у вас нет ни одного су, в это невозможно поверить, и я все это терплю. Ладно, поедем до моста Нейи, вдоль Сены.

Я — Дюрас.

Вы говорите это за несколько дней до 3 марта 1996 года. И добавляете: с Дюрас покончено. Я больше ничего не пишу.

Я не отвечаю. Я знаю, что это правда, что теперь вы скоро умрете. Жизнь держится неизвестно как. И потом другое слово — «смерть».

Я говорю: мы будем продолжать книгу.

Нет, оставьте меня, я больше не могу писать. Все кончено.

Что можно сделать, что сказать — ничего.

До самого последнего момента вы знаете, что это значит — не писать. Вы не хотите диктовать то, что не будет дописано. Вы знаете, что у вас больше нет ни физических, ни умственных сил сделать это, поэтому вы перестаете писать. Вы не лжете. Вы не хотите говорить что угодно, чтобы просто провести время, написать что-то банальное, обычное — только для того, чтобы убить несколько дней. Нет, вы не уступаете. До четверга 29 февраля 1996 года.

Мы ничего не можем сделать. Только ждать этого дня — 3 марта. Ждать в одиночестве, вместе со мной, здесь, в этой квартире, в одиночестве, все уже зная, спрашивая себя, что же произойдет дальше, что с вами случится. Вы пытаетесь понять, представить, как это произойдет. Вы не знаете. Никто не знает. Об этом ничего не написано. Об этом никто не может знать. Дальше ничего уже нет, мы перед пустотой. Смерти не существует.

Вы так думаете? Вы что, шутите?

Нет. Я говорю вам это потому, что я здесь, сегодня, этой весной 1999 года, в Париже, потому что я пишу вам, потому что вы мне сказали: сделайте это, Ян, попробуйте, будьте простым, не пытайтесь заниматься литературой, чем-то ненастоящим, нет, будьте правдивы, оставайтесь таким, какой вы есть, каким я запечатлела вас в «Человеке с Атлантики», идите так, как я вам говорила в холле «Рош Нуар», сделайте это, потому что вы не можете ничем не заниматься всю жизнь, скажите правду, и все пойдет дальше само собой. Избавьтесь от вашей робости, от этой ужасной чувствительности, которая во всем вам мешает.

Сделайте это в память обо мне.

Нет, не в память обо мне — мне ничего не нужно, сделайте это не ради чего-то, а просто так, чтобы забыть меня, вместо того чтобы присоединиться ко мне, ведь вы напишете то, о чем могла бы написать я, написать о вас, и не только о вас. Поверьте мне, мы не существуем. Существуют только книги, одна, всегда первая книга, та, которую пишет или не пишет каждый из нас, та, которую перечитывают и перечитывают без конца, одни и те же слова, адресованные каждому. Каждый — самый желанный. Весь мир читает одну и ту же книгу, везде, по всему миру, повторяют одни и те же слова.

Повторяется всегда одна и та же мольба — прочесть.

Молчать.

Жить, ничего не понимая. Пытаясь придумать любовь. Ради вас. Ради того, кого я не знаю. И ради Балтазара тоже. Когда я пишу, я пишу для каждого. Для того, кто умеет читать. И для вас тоже.

Я люблю вас больше, чем целый мир. Еще больше.

Вы помните эту фразу? Она нравится мне бесконечно. Я повторяю ее без конца так долго, что больше ничего не хочу говорить, так долго, что звучат только одни эти слова.

Да, это говорят голоса «India Song». Эти голоса, обладающие потрясающей силой. И потом — нескончаемый бал.

Да, ничего не прекращается. Мы здесь. Все будут танцевать. 31 декабря 1994 года. Мы в гостях у друзей. Рождественская ночь. Мы танцуем.

Я всегда любила танцевать, это не проходит со временем, даже теперь я танцую, вы видите?

Вы танцуете, я крепко держу вас, я не хочу, чтобы вы упали, я хочу, чтобы вы были сильной вместе со мной, как если бы ничего не было, как если бы это был самый первый бал и мы вот-вот должны были встретиться, сказать друг другу самые первые слова, посмотреть друг на друга впервые. Мы танцуем до поздней ночи. Словно в любой момент нас могут разлучить. Словно мы уже расстались. Словно мы прощались друг с другом с самого первого дня, летнего дня в Трувиле на берегу Атлантики. В голосе слышно прощание. Каллас поет для нас «Casta diva». Ее голос в пустой бесконечности холла отеля «Рош Нуар». Она поет. Одна. Она спрашивает себя: кто это так поет? Этот голос, он мой? Мы тоже поем. И чем дольше она поет, тем ближе она становится к смерти. В ее голосе слышно прощание. Вся эта история, все эти истории, вы, я, какое это имеет значение, зачем нужны книги, слова, избитые слова о любви, о да, откуда эта боль, скажите мне это?

Ничего этого не нужно, и тем не менее все это необходимо. Эти книги не нужны, и тем не менее я писала их всю свою жизнь, я занималась всю жизнь только этим. И что? Ничего. Все это так. А та, другая, божественная, мертвая — она поет. Почему? Она знает об этом?

Да, все именно так и происходит. И это хорошо. Я в Париже, на улице Дофин, я пишу вам. Я счастлив, что это делаю, я не знаю, то ли это слово, anyway, я пишу, пишу и смотрю на вас, я продолжаю писать вам письма, как раньше, летом 80-го, когда я отправлял их, не надеясь на ответ, никто никогда не отвечает на такие письма. Я писал сотни писем тогда, не зная вас, не зная даже вашего лица, только имя и книги, которые вы писали. Я ничего не знал, я не был знаком с вами, вы почти не существовали, не было никакого тела, не было вашей улыбки, не было ссор, ночных прогулок на машине, любви в постели, ничего, только чтение книг, подписанных именем Дюрас.

Не было ничего, кроме единственного слова, сказанного вами: приезжайте. И я приезжаю в Трувиль и остаюсь. Я никуда не ухожу. Вы никуда не уходите. Мы здесь. Вместе и по отдельности. Бедные люди. У нас ничего нет. Деньги не могут нам помочь. Не имеют никакого смысла. Они вас забавляют. Как это получается, зарабатывать столько денег, в это же невозможно поверить? Вы зачарованы.

Вы говорите: я куплю вам две куртки от Saint Laurent на площади Сен-Сюльпис, хватит ходить как клошары. К счастью, у меня-то есть на руках брюлики. Сразу видно, что я не нищенка, но вы, с вашим нелепым видом, — я хочу видеть вас хорошо одетым.

Мы приезжаем в магазин, вы спрашиваете продавцов: вы знаете, кто я? Я хочу купить для него две куртки и предупреждаю вас: у меня скидка тридцать процентов, я позвонила в дирекцию, прежде чем приехать сюда. Я же не хочу больше никаких курток, я уже ничего не хочу, я хочу только уйти, я не знаю, куда мне деться. А продавцы: ну конечно же, мы в курсе, не хотите ли пока присесть, мадам?

Она садится и смотрит, как я меряю куртки. Нет, не эту, вы видите, что она вам совсем не идет, повернитесь немного, пройдитесь, чтобы я видела, как она сидит на вас. И я иду, продавцы сдерживают смех, а я хочу плакать, хочу все бросить.

Знаете, ему все идет, посмотрите. Да, вот этот блейзер цвета морской волны, Ян, это то, что вам нужно. Все говорят: да, это именно то, что нужно, он вам очень идет, не надо даже ничего подгонять. Я же говорю вам, у него все размеры как у модели. Хорошо, и еще что-нибудь, поинтереснее. Видите ли, мы часто ездим в Трувиль, я снимаю номер в отеле «Рош Нуар». Я меряю клетчатую куртку. Отлично, как раз то, что нужно. Ян, возьмите ее, я ее вам дарю. Я говорю: хорошо. Вы расплачиваетесь: не забудьте о тридцати процентах.

Мы выходим на улицу. На мне синий блейзер. Вы говорите: пройдитесь-ка передо мной. Я иду. Вы говорите: Saint Laurent, какое же это все-таки чудо.

Я на улице Дофин. Я вновь начинаю писать вам, как прежде, как если бы ничего не было, как если бы 3 марта никогда не наступало, как если бы ваше тело, одетое в зеленое пальто, не разлагалось бы, навсегда исчезая, да, я не обращаю внимания на ваше отсутствие, в некоторые дни без вас бывает особенно тяжело и еще по вечерам, когда я не могу увидеть вашу улыбку, услышать какое-нибудь ваше слово, ваш голос, ничего больше нет. Я не обращаю на это внимания. Я вновь начинаю писать вам письма, как прежде, летом 80-го, все продолжается, как было до 3 марта 1996 года. Что может между нами измениться, разрушиться, исказиться, исчезнуть, что, скажите мне? Я не говорю, что вы не умерли, нет, я не говорю этого, я не сумасшедший, но я говорю, что это ничего не меняет. Что разлуки не существует, потому что я могу прочитать ваше имя на могильном камне, вашу фамилию — Дюрас — в этом саду на Монпарнасе. Одно только имя среди остальных имен, равноправие всех выгравированных имен, каждый имеет на него право, у каждого есть имя, и каждый может его прочитать. Я могу написать ваше имя и потом повторить, петь его на любой лад, молиться ему, когда это кажется мне возможным, и, словно первый читатель, читать все ваши книги и перечитывать их.